Птицы белые и черные

— А чего ты так всполошилась? По-моему, у нас нормальные отношения.

— Давай попробуем, Витя, что тебе стоит? А вдруг все изменится? — Татьяна униженно просила, и глаза у нее были умоляющие.

— Что изменится?

— Мы с тобой… наша жизнь, наши отношения. Я понимаю, я во многом виновата… — Голос матери задрожал. — Но ведь я твоя мать, я люблю тебя, хочу тебе только добра… Я ведь совсем одна, понимаешь? Если б ты только знал, как это страшно — остаться совсем одной… как это дико и несправедливо…

— В жизни все справедливо, — усмехнулся Виктор. — Не понимаю, как наши отношения могут измениться? По-щучьему велению, что ли?

— Витя, я прошу тебя… Я… никогда ни о чем тебя не просила… — Голос матери опять задрожал, в глазах появились слезы, она потянулась за носовым платком. Виктор сморщился, как от зубной боли:

— Ну, ладно, ладно, только не начинай плакать. Если уж тебе так хочется, давай поедем…

Татьяна благодарно взглянула на него, даже чуть улыбнулась. А Виктор доел бутерброд, допил кофе, поднялся:

— Денег не дашь? Пригласил одну чувиху в кафе посидеть, музыку послушать, а башлей ни шиша.

Татьяна взяла с подоконника сумочку:

— Сколько тебе?

— Ну… десятки хватит… или пятнадцать, если не жалко…

Татьяна протянула сыну двадцатипятирублевую. Тот взял, помедлив. Молча пошел из кухни в прихожую.

— Тебя к обеду ждать, Витя?

— Постараюсь! Привет! — И хлопнула входная дверь…

Татьяна закурила, подошла к окну. Она видела, как из подъезда вышел Виктор, закурил. К нему подошел длинноволосый парень в такой же, как у Виктора, коротенькой дубленке и джинсах. Волосы торчали из-под шапки, как перья. Они поздоровались, перекинулись несколькими словами. Виктор показал парню двадцатипятирублевку. Они засмеялись и не спеша направились от дома на улицу, Татьяна смотрела им вслед. Потом погасила окурок, пошла в ванную.

Глядя в зеркало на свое отражение, она принялась намазывать кремом щеки. Пригляделась, наклонившись ближе к зеркалу. Глубокие, частые морщины врезались под глазами, целая сетка морщин. И на лбу врубились тяжелые складки. Она смотрела на свое отражение, касалась кончиками пальцев морщин, пробовала разгладить их, и страх медленно заливал сердце…

…Ей вспомнилось вдруг, как она приехала в больницу, куда положили Павла. Ее подвезли друзья. Полная машина народу. Бородатый художник Никита, сидевший рядом с ней на заднем сиденье, сказал:

— Умоляю тебя, поскорее. Иначе мы безнадежно опоздаем.

— Да, да, я быстро! — .Она подхватила кошелку с продуктами, букет цветов, выскользнула из машины, спросила:

— Никто со мной не хочет?

— Времени в обрез, Танечка, — сказал другой мужчина.

— Он тебя одну ждет, а мы привалим целым кагалом, — сказал Никита.

— Эх, вы, друзья называется, — улыбнулась Таня и захлопнула дверцу.

Старшая медсестра провела ее в палату, и Таня остановилась в дверях. Палата была на двоих, просторная, с огромным, распахнутым в сад окном, с телевизором, телефоном на тумбочке.

— Танюша, — позвал ее Павел.

Она ринулась к нему, ударилась бедром об угол кровати, чуть не выронила кошелку и сморщилась от боли.

Она обняла его, расцеловала, положила на столик цветы и кошелку. Глаза ее сияли, и вся она была так нестерпимо красива и жизнерадостна, что Павел невольно зажмурился.

— Ты чего жмуришься, суслик?

— Чтобы не ослепнуть… — улыбался он.

— Ну, как ты? Как себя чувствуешь? Когда операция? — сыпала она вопросы. — Что тебе почитать принести? Какие фрукты тебе можно? Ведь у язвенников такая строгая диета…

— Операции не будет, Танюша, — перебил ее Павел. — Я завтра выписываюсь.

— Как? Зачем? — опешила она.

— Так нужно… Так будет лучше…

— Но врач говорил, что непременно нужно оперировать. Иначе может быть прободение.

— Танечка… Я тебе потом все объясню…

— У тебя что-то другое? — Губы у нее помертвели от внезапной догадки. — Это не язва?

— Это самая посредственная язва. Успокойся. — Он смотрел ей в глаза.

— Я спокойна… Я… тебе верю… — Она улыбнулась через силу. — Ты прав, дома тебе будет лучше. Я буду готовить тебе диетическую пищу.

— Ты не умеешь, — теперь улыбнулся он.

— Я научусь.

— Для меня самое лучшее лекарство — видеть тебя. Каждую минуту. — Он легонько сжал ее руку. — Что ты делаешь сегодня вечером?

— Иду на концерт в Консерваторию, — смутилась она. — Если хочешь, я буду сидеть с тобой.

— Нет, нет, поезжай. Здесь долго не разрешают. — Он вновь улыбнулся. — Поезжай, поезжай… Да, вот еще что. Позвони в главк и скажи, что я выписываюсь и через пять дней смогу выехать на строительство. Пусть приготовят всю документацию по центральному пролету и планы на будущее.

— Ты с ума сошел, Павел! Какое строительство? Ты болен!

— Мура это, а не болезнь… Надо, Таня, надо… Может быть, это последний мост в моей жизни. — Последние слова он произнес очень тихо. — А они там без меня ворочают черт знает что… Третий месяц в график войти не могут…