Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений

Уже много лет, каждый сентябрь, я бываю на светских торжествах по случаю Рош а-Шана – мой муж там выступает как певец. В определенный момент церемонии нас просят записать на клочках бумаги, о чем, случившемся в прошлом году, мы сожалеем, – причем, пока записываешь, подумай, как всё исправить. Традиция предписывает отпускать то, что тебя удручает, по волнам какого-нибудь водоема (желательно «в пучину морскую»[31]), но это прогрессивная община, так что мы бросаем эти бумажки в большой синий бак для вторсырья.

Обычно я сторонюсь благочестивой религиозности и коллективных ритуалов, но этот ритуал странным образом вселяет в меня удовлетворенность. Мне нравится тайком наблюдать за людьми и отслеживать, много ли они записывают, много ли «грехов» носят в своих обремененных печалями душах.

Моя свекровь, приходящая на торжества вместе с нами, никогда не пишет длинных списков. Я считаю, что это свидетельствует о ее добродетельном характере. Она всю жизнь вступается за других и стоит с ними плечом к плечу. Она участвовала в маршах за гражданские права, помогала с жильем и оказывала материальную поддержку уклонистам от призыва, которые сбегали из США в Канаду, чтобы их не отправили воевать во Вьетнам, руководила движениями солидарности с борцами против тоталитарных режимов Сальвадора и Никарагуа, доныне отстаивает права палестинцев. Она всю жизнь неустанно борется с экономической, гендерной и расовой несправедливостью.

Ее душе чужды плаксивость и нытье.

Иногда я беспокоюсь за нашу коллективную душу. Беспокоюсь из-за крупных событий, о которых мы в один ужасный день, возможно, станем сожалеть все вместе. Беспокоюсь заодно с британским писателем-натуралистом Робертом Макфарланом, что «мы живем при затяжном кризисе биоразнообразия – но замечаем этот кризис, если вообще замечаем, лишь как фоновый ропот совести, который легко заглушить».

Как вы думаете, это слезливо или чертовски антинаучно, если я экстраполирую судьбу обреченного щегленка на текущие темпы вымирания птиц? А темпы эти, по оценкам Макфарлана, сейчас «возможно, выше, чем в любой момент за 150 миллионов лет эволюционной истории пернатых».

Вряд ли есть настолько грандиозный обряд, который позволит отпустить по водам сожаление такого масштаба.

Но щегленок… мне бы хотелось поступить так, чтобы я сама себе подивилась. Хотелось бы, чтобы мне представился шанс поучаствовать в маленькой победе над смертью.

⁂

Если сейчас я четко сформулирую свои намерения, спасет ли это меня от угрызений совести впоследствии? Можно ли создать механизм защиты от сожалений? Как будет расцениваться жизнь, застрахованная от любых сожалений, – как праведная или как чудовищная? Можно ли всем сердцем испытывать сожаление из-за выбора, сделанного другим человеком, – этакое косвенное сожаление или сожаление за компанию с теми, кто с нами очень тесно связан или очень сильно на нас похож? Это конструктивное чувство?

Время от времени ко мне обращаются люди, которым хочется поблагодарить моего отца за его работу в прошлом. На днях один мужчина написал отцу (на мой адрес электронной почты), чтобы поблагодарить за сделанное без малого полвека назад: «Я знаю о Вашем существовании с декабря 1970 года, когда Вы взяли интервью у моего отца, американского военного, находившегося в плену в Ханое. Тогда мне было пятнадцать и я интересовался войной, внешней политикой и их влиянием и последствиями больше, чем обычно интересуются подростки. Я высоко оценил то, что Вы с ним пообщались».

Мое сердце наполняется гордостью, когда я думаю о вкладе отца в его профессию. И всё же в моей душе живет сожаление, что он не брал пауз, чтобы просто оглядеться по сторонам, прожил свою жизнь так, словно это была гонка на скорость к финишу. Мне жаль, что он брал многие жизненные обстоятельства, в том числе позитивные, и сдабривал их скептицизмом и опасениями, пытаясь выработать иммунитет к разочарованию.

Боюсь, что за жизнь в броне, защищающей от разочарований, и за передвижения по миру в образе неудержимого бульдозера приходится расплачиваться. Расплачиваться упущенной радостью.

⁂

Вот что я подмечала, когда была маленькая: поздно вечером отец воевал со своей пишущей машинкой, выплескивая слова на бумагу. Я не знала, из-за чего раздор, но знала, что ссора яростная. Было что-то, что обязательно требовалось облечь в слова. А потом однажды, спустя много месяцев после того, как схватка обрывалась, в доме появлялась книга.

Даже теперь стук клавиш – это звук жизни, звук дома, звук чего-то, чего мне не хватает.

Я и радуюсь, и сожалею, что мы настолько похожи.

⁂

В тот же вечер, вообразив себе коробку, а в коробке – маленького-маленького щегленка, я вдруг сообразила, что от меня не требовалось столь радикального вмешательства. Я могла бы просто засунуть птенчика куда-нибудь в густые кусты, подальше от пешеходов и собак. Возможно, родители продолжали бы выкармливать его, пока не научится летать. Я могла бы известить сотрудников парка.