Публикации на портале Rara Avis 2015-2017

​Как книга (чтение Иерусалима с Эшколотом)

Город Иерусалим — великий город.

Как-то я сидел на кухне своего старого друга, что жил там. Дело было давным-давно. Мы пили по ночам, потому что днём пить было невозможно. Пили араку, потому что он говорил — виски пьют только заезжие американцы. Это было давно, и он был беден.

Я сказал, что это единственный город из виденных мной, который стоит не на воде — вдали от моря или реки.

— Это лишний раз доказывает, что место назначено Богом, — ответил он.

В мировой литературе иногда город оказывается главным героем — но это случается редко. Люди чаще описывают себе подобных.

Они справедливо считают, что это проще.

Город оказывается лишь декорацией, в которой любят и умирают.

Пейзаж на самом деле — очень сложная конструкция в литературе, а город — высшая форма пейзажа. В какой-то момент выясняется, что город может действовать, как живой организм. Человек живёт внутри него, как Иона во чреве кита.

У Чайны Мельвиля есть такой роман The City & the City (2009), там действие происходит в двух городах — Бещель и Уль Кома. Довольно много детективов, или, как говорят остросюжетной прозы, было помещено в разделённые города: Берлин, Никосия, Сараево, Иерусалим.

Теперь политическая карта мира сильно поменялась, но остались линии напряжения внутри этих городов.

В «Жестяном барабане» Гюнтера Грасса есть особый польско-немецкий город — как говорили мои приятели, жившие там — «Гданциг». Гданьск и Данциг существуют в одном пространстве, но разделённые временем. Но Данциг периодически пролезает через новую оболочку Гданьска.

Точно так же, как в своё время в Калининграде падала, состарившись, послевоенная штукатурка и обнажалась надпись по кирпичу: «Königsberg bleibt Deutsch».

У Мельвиля оригинальность сюжета заключалась в том, что города существовали внутри одного пространства — жители с детства были приучены не видеть друг друга.

Или вот ещё поворот сюжета — город может быть самостоятельным персонажем. Он превращает человека. Вот молодой герой решает завоёвывать какой-нибудь великий город. Он стоит на холме, будто Наполеон. Ключей не несут, но герою это и не нужно.

В девятнадцатом веке это обставлялось красиво: «Оставшись в одиночестве, студент прошел несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и кое-где уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство между Вандомскою колонной и куполом на Доме инвалидов — туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мёд, и высокомерно произнес:

— А теперь — кто победит: я или ты!

И, бросив обществу свой вызов, он, для начала, отправился обедать к Дельфине Нусинген».

Обычно завоеватель проживает внутри города некоторое время и, наконец, становится частью этого живого организма. Город превращает человека.

Я ходил по Иерусалиму во время фестиваля «Эшколот».

Это было погружение в молодость, и не только оттого, что я посетил Город после долгого отсутствия. Дело было в том, что я смотрел на молодых людей, что были лучше меня. Не оттого, что они были свежее, спортивнее и здоровее. Завидовать этому не имело смысла, вроде как завидовать нюху собаки или полёту птицы. Они были не юношами, а именно молодыми людьми, прекрасно образованными. В годы моей юности свободный английский казался подвигом. Но вот мир открылся, и эти мои товарищи выросли и состоялись во множестве языков и стран.

Они состоялись, и это было важно — и вот я сидел на семинарах вместе с ними, пытаясь читать Город как книгу. У молодых присутствовал навык беглого чтения — букв в их жизни было много. Им нужно было не искать, а фильтровать избыточные тексты.

Я же был сделан в другом мире, где чтение было вынужденно-медленным, электрические буквы присутствовали только на вывесках, да и печатных оказывалось мало, и при необходимости текст переписывался от руки.

Книга Иерусалима, города, который один из немногих городов-книг, многослойна. Страницы расположены горизонтально, а буквы идут сразу в нескольких направлениях. Справа налево и слева направо, и, где-то наверняка, как дань дальнему востоку, сверху вниз. Выбор направления письма определялся орудием письма — одно дело, если керн в левой руке, а в правой молоток, а совсем другое — если перо или стилус в правой руке. На это должны влиять и одежда, и направление света, и материал — чтобы не смазать. Но до сих пор чётких ответов нет.

Меня интересовало, как устроено описание Города.

В этом описании важна грамматика.

Род города в русском языке определяется грамматически, оставляя лишь малое пространство среднему роду. По прошествии времени некоторые города, как Суздаль, меняли пол. Неизменны в русском языке Москва — мать, а Петербург — не отец, а отчим, то есть — мужчина, пришедший в семью позже прочих. Про это писал Андрей Белый в своём романе. Одесса была не мать, а мама, Ростов стал не отцом, а папой.