Пучина Сирены

– Да. – Сумрак зевнул, поднялся на ноги и сунул книгу под мышку. – Мне стоит вернуться к себе. – Он помедлил, смущенный и неуверенный, похожий на самого обыкновенного юного раксура. – Мы можем как-нибудь поговорить еще?

Лун заколебался, но с удивлением понял, что совсем не против.

– Да.

Сумрак кивнул и ушел.

Лун дождался, когда его шаги стихнут, а затем вернулся по коридору в свою опочивальню. Утес не сдвинулся с места, и Лун лег рядом с ним. На шерсти все еще оставался отпечаток его тела, хотя все тепло уже улетучилось. Праотец молчал, и Лун, немного подождав, спросил:

– Ты все слышал?

– Да. – Утес снова замолк. Время шло, и Лун уже решил, что он больше ничего не скажет. Но затем праотец прибавил: – Не знаю, как бы я сам поступил, если бы оказался на их месте. Дети могли вырасти не такими, как мы, и тогда все сложилось бы совсем дурно.

Удивительно, что Опаловая Ночь и Малахита решили воспитать детей-полукровок, а не убить их. Лун гадал, сколькие дворы поступили бы так же. Наверное, многие раксура решили бы, что милосерднее убить полукровок. Лун и сам бы так считал, если бы не встретил Лозу и Сумрака.

Да, тяжело убить дитя, почти неотличимое от маленького раксура, но еще тяжелее смотреть, как это дитя превращается в чудовище. И все же в Опаловой Ночи рискнули. Может быть, Малахита увидела в них еще один способ победить Сквернов. Решила воспитать полукровок среди раксура и показать, что их кровь сильнее.

– То есть ты думаешь, что они поступили правильно?

Утес перевернулся на другой бок, явно не желая продолжать разговор.

– Я думаю, что им повезло.

* * *

Лун проснулся на рассвете, когда рядом зашевелился Утес. Гнедая и еще двое арборов, похоже, подслушивали и ждали, когда консорты встанут, потому что они тут же принесли им чайник и кастрюльку для чая. Гнедая задержалась, видимо, желая что-то сказать, но ушла, когда Утес одарил ее недовольным прищуром.

Лун взял плитку спрессованного чая и деревянную палочку, чтобы соскрести чай в кастрюльку.

– Ты чего такой сердитый?

– Терпеть не могу, когда арборы суют носы куда не надо. – Утес отобрал у Луна плитку с палочкой и отодвинул кастрюльку подальше. Он был очень привередлив и готовил свой чай сам.

– Разве арборы в Тумане Индиго этого не делают? – Лун, похоже, общался с какими-то другими арборами.

Утес недоверчиво понюхал чай, затем отложил плитку в сторону и достал из походного мешка свою.

– С родными все по-другому.

Лун подождал, пока Утес не выпьет первую чашку, и лишь затем сказал:

– Я хочу остаться. Хочу узнать, как Опаловая Ночь разберется со Сквернами и тем земным городом.

Утес раздраженно зашипел и со злостью опустил чашку. Она была из тонкой голубой керамики, украшенная серебристо-серыми и темно-зелеными полосками, которые сплетались в такой сложный узор, что арборы из Тумана Индиго удавились бы от зависти.

– А Нефрите, когда она сюда прилетит, ты сам это скажешь?

Еще вчера Лун думал о прилете Нефриты то же, что и о легендах хасси о сотворении мира – ему хотелось верить, но не получалось. Даже теперь, зная, что она все-таки прилетит, Лун не мог рассуждать об этом трезво. Он не ответил, и Утес продолжил:

– И представь, что я не смогу вытащить тебя сейчас. Неужели ты думаешь, что твоя чокнутая мамаша просто так отдаст тебя Нефрите? После того как приволокла сюда с другого конца Пределов?

Когда Утес сказал «мамаша», Лун первым делом подумал о Скорби, а не о Малахите, поэтому ответил не сразу.

– У нее нет причин держать меня здесь.

Позади раздался женский голос:

– Неужели ты совсем не хочешь нас узнать?

Лун резко обернулся. В проходе стояла Селадонна. Он не заметил, как та вошла, но Утес-то наверняка ее видел. Лун разозлился на себя за то, что его застали врасплох, на Селадонну за то, что она вообще существует, на Утеса, и сказал:

– Нет, не хочу. А должен?

Селадонна шагнула вперед, ее шипы поднялись и опустились от волнения.

– Мы – твоя родня. Мы в ответе за тебя…

Лун рывком поднялся на ноги.

– Вы бросили меня помирать в лесу. Вот за что вы в ответе.

– Я этого не делала, я тебя не бросала! Я сама была еще птенцом, хоть ты этого и не помнишь. – Шипы Селадонны встопорщились, дрожа от гнева. – Я потеряла тебя, наших братьев и сестру, друзей из яслей, нашего отца, Выверта и Лепестка – учителей, которые о нас заботились, – и почти всех, кого знала. – Она отвернулась, гневно хлеща хвостом из стороны в сторону. – И вернуть смогла только тебя.

– Поздно, – огрызнулся Лун. Он понимал, что несправедлив к ней, но смесь гнева и боли не давала ему признать это. – Я больше не тот птенец и не смогу снова стать им.

– Я и не жду от тебя этого! – Она резко повернулась к нему, обнажив клыки. Они несколько секунд сверлили друг друга взглядами, затем Селадонна сделала глубокий вдох, заставила себя уложить шипы и успокоиться. – Я знаю, что ты теперь другой. – Затем она неохотно прибавила: – Неужели ты так сильно нас ненавидишь?

– Вовсе нет, – сказал Лун, хотя на самом деле не знал, так ли это. – Я просто не знаю, зачем вы притащили меня сюда.

Она с досадой зашипела.

– Затем, что ты – один из нас.