Пугачев и его сообщники. 1773 г. Том 1

Для большего объяснения я вам на ушко скажу, что я здесь на примете имею двух негодных молодцов, что выйдет – не знаю. Я за ними примечание имею. Не объясните ли вы сие, ибо болтун всего болтает, а шайка кажется их. Прошу все сие весьма скрыть, чего до времени нужно, чтобы не обидеть людей понапрасну, так как и самим не остаться в расплохе».

«Что касается до дерзкого, вам известного, болтуна, – писала Екатерина в другом письме князю Волконскому [834], – то я здесь кое-кому внушила, чтобы до него дошло, что если он не уймется, то я принуждена буду его унимать наконец. Но как богатством я брата его [графа Никиту Ивановича] осыпала выше его заслуг на сих днях, то чаю, что и он его уймет же, а дом мой очистится от каверзы».

Тайное расследование князя Волконского и посылка надежного человека в подмосковное имение графа П.И. Панина показали, «что сей тщеславный самохвал много и дерзко болтает», что всех и все критикует; но с некоторого времени «гораздо утих и в своем болтаньи несколько скромнее стал». Известие о наградах, пожалованных брату, граф П. Панин принял равнодушно, стал более задумчив и собирался ехать в Петербург, но разрешения не получил, так как происшествия под Оренбургом заставили императрицу, в интересах сохранения власти, обратить особенное внимание на недовольных и ни в каком случае не сосредоточивать их вокруг себя. Всех таких лиц князь Волконский советовал не приближать ко двору, а, напротив того, рассеять по разным местам. «Ежели смею, всемилостивейшая государыня, – писал он[835], – по моей беспредельной верности и искренно-усердной к освященной вашей особе преданности, мое мнение сказать, кажется, лучше б всего как наискорее отлучить от Двора и от обеих резиденций всех суспектных [подозрительных] людей тем или другим образом и шайку сию рассыпать, то все так и кончится. Я ничего иного на сердце не имею, невзирая ни на что, как службу вашего императорского величества. Воля ваша государская – мне закон и высокие повеления ваши – мне предел, его же не преступлю».

Руководимый такими началами, князь Волконский старался разведать, что станут говорить о приезде Кара люди разных партий, и скоро убедился, что москвичи встретили приехавшего весьма неприязненно. Оно иначе и быть не могло. Кар был послан на защиту помещичьих интересов, – был послан усмирить население, искавшее свободы от крепостной зависимости и от заводской работы. Он не исполнил поручения, не усмирил волнений и, следовательно, достоин осуждения. Все порицали Кара, но в чем он виноват – никто не мог дать себе ясного отчета.

– Какой это генерал, – говорили одни, – что не мог с такими бездельниками управиться и сам сюда ушел! Его надобно бы было повесить.

Другие, не столь скорые в своих приговорах, называли Кара только трусом, говорили, что его надобно отдать под суд, и все толковали об оренбургских происшествиях. Приезжие из Казани привозили по большей части известия столь тревожного свойства, что князю Волконскому приходилось уверять москвичей, что дела вовсе не так дурны.

«Я теперь, всемилостивейшая государыня, – писал он[836], – стараюсь публику уверить, что оренбургские дела никакого уважения не заслуживают и никаких худых следствий ожидать не можно, а что только шайка никуды годных людей собралась, которая вскоре истреблена будет, а Кару я чрез обер-полицмейстера велел сказать, чтобы как он сам о тамошних делах ничего ни с кем, а по малой мере предосудительного, не говорил, так бы и людям своим запретил».

В ответе на это императрица просила князя Волконского послать сказать Кару, чтоб он не дерзнул показаться ей на глаза и ехать в Петербург. «А если, – прибавляла императрица[837], – на Москве от его приезда болтанья умножились, то обновите из Сената указы старые о неболтании, каковых много есть и в прежние времена, и при мне уже часто о сем обновлялась память и с успехом».

Находя, что оренбургские дела «худым поведением Кара более испорчены, нежели поправлены», императрица приказала исключить его из службы, «ибо, – писала она князю Волконскому[838], – в нужное время не надобно, чтобы больной и трус занимал место и получал жалованья».

«Рапорты ваши из Казани, – писала Военная коллегия генерал-майору Кару[839], – исправно в коллегии получены и ее императорскому величеству всеподданнейше представлены были. Ее императорское величество высочайше усматривая из оных, что в самое то время, когда предстал подвиг должному вашему к службе усердию и мужеству, когда высочайшей ее доверенности надобно вам было соответствовать ревностью своей к отечеству, и когда не насилие только некоторое здоровью своему сделать обязывали вас долг и присяга, но в случае неизбежности не щадить и живота своего, вы, о болезненном себе сказавши припадке, оставили самим вам известной важности пост, сдали тотчас порученную вам команду и самовольно от оной удалились.