Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

Императрица старалась выяснить ту пользу, которая может произойти от ближайшего ее прибытия к театру действий, и была поддерживаема в этом Г.А. Потемкиным. Князь Г.Г. Орлов, писал Панин, «с презрительной индифферентностью все слушал, ничего не говорил и извинялся, что он не очень здоров, худо спал и для того никаких идей не имеет. Окликанные дураки Разумовский и Голицын твердым молчанием отделались. Скаредный Чернышев трепетал между фаворитами, в полслова раза два вымолвил, что самой ей ехать вредно, и спешил записывать только имена тех полков, которым к Москве маршировать вновь повелено. Вице-канцлер один, по своей способности, мои рассуждения открыто подкреплял. Забыл сказать о дураке Вяземском. Ему полюбились манифесты и казанских дворян вооружения, и потому представлял только, чтоб то и другое на Москве сделано было».

Как ни глупы и молчаливы были, по словам графа Н.И. Панина, все собравшиеся, но они, отклонив поездку императрицы в Москву, постановили: 1) послать в Первопрестольную столицу сверх отправленных уже туда войск еще два полка пехоты, один гусарский, один казачий и одну легкую полевую команду с несколькими орудиями; 2) возбудить московское дворянство к набору на свои средства конных эскадронов по примеру казанского, и 3) отправить в Казань для командования войсками знаменитую особу, с такой же полной мочью, какую имел покойный генерал Бибиков[677].

Вопрос, кто будет этой знаменитой особой, крайне интересовал графа Н.И. Панина, и ему хотелось примирить своего брата с императрицей и назначить его главнокомандующим. Желание это было настолько сильно, что в тот же день после обеда, во дворце, он отвел в сторону Г.А. Потемкина и объявил ему, что для отвращения бедствия, угрожающего империи, он сам решился ехать против Пугачева или же ручается за брата своего графа Петра Ивановича, что он, при всей своей дряхлости, возьмет на себя труд спасать отечество даже и в том случае, если бы его необходимо было нести на носилках (?).

Граф Никита Панин просил Г.А. Потемкина доложить немедленно о том императрице, если она того желает и никого лучшего избрать не может. Потемкин понял, что Панины дают ему средство привлечь на себя их внимание, склонить на свою сторону и впоследствии могут быть ему полезны для борьбы с противной ему партией. Согласившись на просьбу министра иностранных дел, Потемкин пошел в кабинет Екатерины, а вслед за ним вошел туда же и Н.И. Панин. Положение императрицы было нелегкое. Тяжело и горько ей было призывать к деятельности «персонального своего оскорбителя», но обстоятельства требовали жертвы, и великая женщина для пользы дела пошла на уступку. «Излишне будет, – сообщал граф Никита Панин брату, – подробно описывать все те разговоры, которые при том происходили, а довольно только сказать, что государыня, будучи весьма растрогана сим моим поступком, божилась предо мной, что она никогда не умаляла своей к тебе доверенности, что она совершенно уверена, что никто лучше тебя отечество не спасет, что она с прискорбием тебя от службы отпустила, что она не отважилась тебя призвать к настоящему делу по тому одному, что ты уже вышел из службы, и что, наконец, с чувствительной радостью теперь слышит мое обнадеживание, что ты не отречешься в сем бедственном случае еще служить ей и отечеству».

Такое заявление императрицы было принято Никитой Паниным за окончательное решение «жребия» его брата, и он на другой же день отправил в Москву родного племянника Г.А. Потемкина, гвардии поручика А.Н. Самойлова[678]. Последнему было передано письмо графа Н.И. Панина и словесно поручено Г.А. Потемкиным убедить графа Петра Панина, чтобы он «просил государыню всеподданнейшим отзывом о желании его служить и быть полезным государству, для укрощения беспокойств»[679].

Граф Н.И. Панин также советовал брату прислать письмо императрице, с выражением полной готовности посвятить остаток своих дней на службу ей и отечеству, и обещал промыслить (придумать) те основания, на которых ему должно быть поручено командование войсками, и позаботиться о той помощи, которая может быть ему необходимой.

Между тем по окончании совета и в тот же день, 21 июля, было приказано немедленно и на подводах отправить в Первопрестольную столицу: из Петербурга – Воронежский пехотный и донской Платова полки с 12 орудиями; из Новгорода – Ладожский пехотный полк и четыре эскадрона Венгерского гусарского полка. Взамен их направлены в Петербург: из Финляндии Кексгольмский пехотный и из Дерпта – Казанский кирасирский полки[680].

Через день, 23 июля, было получено в Петербурге донесение фельдмаршала графа П.А. Румянцева о заключении мира с Турцией. Известие это обрадовало и ободрило правительственных деятелей. «Время, в которое произошло это событие, – писал сэр Роберт Гуннинг[681], – придает ему еще большее значение, ибо за два дня до получения этих известий здесь преобладало общее уныние».