Пуговицы

— Мне неинтересно, кто ты и откуда. Если ты боишься, значит, есть на то причины. Я их выяснять не буду. — Он снова помолчал несколько долгих секунд. — Но если на то есть причины, их нетрудно выявить. Логично? Тем более что мне (он сделал особый акцент на последнем слове) это сделать очень просто.

Я чувствовала, что превращаюсь в Иеланума…

— Итак, — продолжал он, — мы удачно встретились в нужное время, а главное — в нужном месте. И должны друг другу помочь. Словом, услуга за услугу. Согласна?

Мне захотелось — завыть долго и протяжно. Липкая ладонь поглаживала меня по колену, и отвращение от прикосновений заслоняло смысл сказанного…

— В общем, так, — рука остановилась и осталась лежать на моем дрожащем колене, как раскаленное дно сковородки, — мне нужны кое-какие документики твоего хозяина. Собственно говоря, ради того я и пришел к этим дурехам. Но я уже смотрел — все чисто. Скорее всего, они в сейфе. Но ведь он их когда-то достает! Уверен, что стол бывает завален бумагами. Вот кое-какие из них ты мне и достанешь. И я забуду о твоем существовании. Идет? Или ты хочешь денег? Скажи — нет проблем!

4

Тут мне хочется сказать об одной своей особенности, которая была давно. И которую я считала естественной. И, как оказалось теперь, просто спасительной: все, что я не могла или не хотела воспринимать, просеивалось сквозь картины, встававшие в моем воображении. Они всегда были разными. И их я запоминала больше, чем неприятные слова в неприятных ситуациях. Вот и теперь, не в силах выносить его руку на своей ноге, я вдруг увидела вокруг себя нечто полностью отличающееся от действительности. Cтаринную комнату викторианского стиля с камином, сумеречный полумрак, в котором вырисовывалось массивное кресло. В нем, спиной ко мне, сидела рыжеволосая девушка в зеленой накидке и алой атласной юбке. Ярко-желтые тени-мазки беспорядочно пульсировали в волосах, в складках одежды. Мне захотелось пройти дальше, чтобы увидеть лицо сидящей. Но потом я поняла, что этого не нужно, что картина цельная и без лица и что ее нужно рисовать именно с этого ракурса, с порога… И использовать только чистый цвет, не смешивая краски.

Лицо говорящего со мной на кухне расплылось, почти растворилось в этих красках, в этом романтическом полумраке другой страны и другой эпохи. Я думала о том, кто эта девушка у камина, почему она одна в такой неприветливой холодной обстановке. Разве не должны быть рядом компаньонка, клетка с какой-нибудь пичужкой или белая собачка?…

Картина растаяла, когда я почувствовала его губы на своей шее.

В этот момент в кухню влетела Вера. Вид у нее был воинственный.

— Все понятно! — взвизгнула она и сбила со стола несколько фужеров. Они со звоном разлетелись на мелкие кусочки.

На шум прибежала и младшая, Люся.

— Убирайся к себе! — приказала Вера.

Мне было все равно, совершенно не хотелось углубляться в еще один островок человеческих страстей. Очевидно, этот самоуверенный тип был служащим их отца и объектом желания обеих сестер. Сегодня могло произойти распределение ролей, которому я ненароком помешала.

Я молча поднялась.

— Так мы договорились? — дернул меня за руку парень.

Я вышла. Как во сне, побрела на свои «антресоли» и, не раздеваясь, упала на койку. Равнодушие охватило меня с новой силой.

Любовь — это очень страшно. Она больше и тяжелее, чем жизненный крест, данный Богом. Когда она уходит из жизни, все обесценивается. Любовь — это очень больно. Она — одна, незаменимая, и если случается что-то непоправимое и рядом с тобой оказывается кто-то другой — память тела остается. И эта память делает невыносимыми другие, новые ощущения. От них становится еще больнее…