Пульс памяти

— А когда назавтра пошла Груня, уже с сестрой Андрея, золовкой своей, стало быть, — так на подходе к городу машина им грузовая встретилась. Открытая… Они, может, и не заметили б ничего, но Андрей сам окликнул их из кузова… Груня кинулась за машиной, да — куда там!.. А Андрей опять громко позвал ее и тут же, сняв кепку свою с головы, швырнул на дорогу… В кепке той и была записка, что, мол, выдал его Захар Вовк… Больше и не вернулся Андрей…

А рассказ о партизанской мести, помнится, звучал без пауз. Все линии и черточки на лице матери были не расслаблены, а сжаты и подобраны. И были подобраны — крест-накрест на груди — руки. И не блестели, а сухо, собранно светились глаза. И все лицо словно бы озарялось светом того ночного пожара.

Где-то в глубинах затвора скрипела ржавчина, а мне казалось, что это трещит, просясь наружу, огонь расплаты.

38

…Талым мартовским утром село узнало о ночном партизанском поджоге, который был казнью.

За гиблым пустошным местом, отделявшим крайние хаты дальнего конца села от торфяного болота, выкатился в какие-то годы на косогорье пятихатный хутор. Туда и заманили «лесные люди» старосту Захара Вовка. А заодно и подручного его — Никиту Рассолова, полицая.

Уже заметно тянуло предвешней мягкостью, в небе крупно — вот-вот посыплются яркой своей весомостью на землю — сияли звезды; снег оседал, а ступишь на свежее место — отзовется волглым хрустом, но след твой не продержит в строгости долго, оплывут и взрыхлятся контуры, смажется отпечаток.

Такими и были следы, оставленные теми людьми, что приходили из леса к окраинной хате хутора.

Были наглухо закрыты ставни — остерегались Захар с Никитой, но третий, сидевший с ними за столом, был своим для «лесных людей». В условленное время он вышел, будто бы по нужному делу, дважды кашлянул (это означало, что в хате только двое), и пришедшие из лесу скользнули в сени, но кто-то из них зацепил по неосторожности стоявшую в углу деревянную лопату. Падая, она ударила концом цевья по какой-то жестяной посудине. На стук и гром отозвались в хате спешные шаги, дверь приоткрылась, но тут же с силой захлопнулась, лязгнул крючок. Испуганный голос спросил:

— Кто там?

И тогда старший из «лесных людей» громко сказал из сеней:

— Слушайте, Захар и Никита, час ваш настал. Мы хотели в глаза вам прочитать приговор, но теперь прочтем его отсюда.

В сенях вспыхнул карманный фонарик, и тот же голос начал читать:

— «Именем преданной вами Родины… по закону…»

Из хаты грянули выстрелы, на обитой войлоком двери вспыхнули рваные бугорки, едва различимые при фонариковом свете.

— «…по закону святого мщения, — продолжал звучать в сенях голос, — вы, Захар Вовк и Никита Рассолов, присуждаетесь партизанским судом к смерти…»

Выстрелы рвали войлок, но партизаны стояли по бокам, в полушаге от двери, и были неуязвимы для пуль.

Тот, что читал приговор, медленно и спокойно сложил листок, сунул его за пазуху, кивком головы позвал за собой остальных. Во дворе он коротко бросил: «Следите за окнами и крышей», а сам стал плескать из небольшой канистры на стены, на ставни, под стрехи.

Снежная свежесть мартовской полуночи смешалась с тяжелым бензинным запахом. А вот и огонь зашевелился на облитых бензином местах. Горела изба, отнятая Захаром Вовком у родственницы Андрея Качанкова.

Зазвенели стекла — из хаты стреляли через окна. Потом все стихло, только сильней и сильней становился шум огня под ветром. А когда пламя перекинулось на самый конец крыши, дверца, ведшая на чердак через тыльный фронтон, распахнулась, и в ней, едва различимая сквозь дым, мелькнула фигура. Она тут же пропала, но через миг появилась снова. Из черного проема высунулась голова Захара. В ту же минуту снизу, из-за угла сарая, почти неслышимый в огневом гуле и треске, хлопнул выстрел. Коротко вскрикнув, Захар опрокинулся в черноту чердака.

Второй партизанский выстрел прикончил выползавшего на четвереньках из сеней задыхавшегося Никиту Рассолова…

— А что сталось с Уткой? — спросил я тогда же у матери.

— От опою помер вскорости после прихода германца, — сказала как бы мимоходом мать и стала тут же говорить о другом.

…Затвор обреза двигался все свободнее, оружие оживало. Но я уже твердо знал, что боевая жизнь ему не суждена.

Да и не нужна.

Молчаливая дуэль обрезов, их долгое скрытое противостояние закончились. И пусть еще оставались где-то злобные чердачные тайны, — поединок этот Россия решила внушительно. Одни падали в те же чердачные проемы, падали приговоренные к смерти по закону святого мщения; других, убитых предательски и на поле боя, земля принимала себе на грудь и, чернея от печали в их объятиях, завещала живым неумирающую память о погибших ратно.