Пульс памяти

— Как остановитесь — сразу напиши.

— От Феди нет писем? — спросил Василий.

— Нету.

— А от…

— Письма, видно, уже не доходят, — перебивая, уберег отец сына от еще одного болезненного прямого ответа. Хотя сам, не подавая вида жене, все с большим беспокойством думал о том, что больно уж затянулось молчание самого старшего и самого младшего из сыновей.

«Не по-доброму затянулось…»

О младшем, правда, тревоги было меньше. Все-таки не там он, не у самой границы. Хотя и далеко от дома. А вот Федор…

Где сын Федор сейчас?..

5

А был и Федор-младший в то самое время на волосок от вражьей пули.

Всего, как сказал бы отец, на полпосвиста.

И возможно, в тот именно день, когда отец и мать встречались с Василием. Федор не запомнил дату. Сколько ни вспоминал, не мог назвать точно. Но на всю жизнь сохранил в памяти — как это увиделось ему впервые — черный силуэт полувывороченной при падении дерева коряги, бесформенной и рвано-причудливой по очертаниям.

В широком всплеске лесной поляны, на которую сверху уже наплывал закатный багрянец, коряга походила на гигантского, прожорливо растопыренного и оттого чуждого, даже враждебного всему окружающему паука.

Враждебного и лесу, и небу, и солнцу.

А прежде всего им — двум или трем десяткам красноармейцев, поднятым перед рассветом по тревоге и брошенным через весь город в этот лес — на уничтожение невесть откуда взявшейся диверсионной банды.

Они не заметили, как прошло утро и чем оно кончилось, как переломился к угасанию день и когда подкрался к ним этот час…

Они шли цепью, фланги которой уже миновали линию коряги, а середина — пятеро вместе с Федором — только приближалась к «пауку». Каждый был настороже, продвигался медленно, и «паук» терпеливо подпускал всех пятерых ближе и ближе. Он был одиноко нем и мрачно уродлив на этой неживой поляне — и все подпускал, подпускал…

А потом вдруг взорвался винтовочными выстрелами.

Все пятеро мгновенно упали. И трое из них уже не смогли встать.

Трое — от трех выстрелов.

Их странно застывшие, навеки опечаленные лица, неправдоподобно пестрые от солнечных бликов, Федор увидел минутой позже. А перед этим он с непонятным для себя удивлением разглядывал бившегося под корягой в агонии немолодого, по-военному одетого мужчину.

Федор не знает, кто догадался метнуть под «паука» гранату, не знает, как сам уцелел от ее осколков, — одно только ощутил и понял он в ту минуту отчетливо: резкую перемену в себе.

Резкую и жесткую.

Выстрелы из-под коряги и желтоватый клубок огня в ее темном провале сломали в нем все его мирное и ясное прошлое. И пять патронов в обойме, которую он, готовясь идти дальше, вогнал в магазин карабина, были словно бы обломками этого прошлого, теми кусками его, какими он должен — и теперь непременно будет! — начинять патронник.

…Трое лежали на поляне рядом, непостижимо похожие и мертвенностью своей, и судьбой, и спокойствием. А в двадцати шагах от них торчала из-под коряги синяя, в рваных ранах рука, из которой, уже из мертвой, сержант с трудом вырвал обуглившуюся винтовку.

Он вырвал ее и тут же бросил туда, под корягу, в ее черный, и дымный провал, где виднелись еще два мертвых диверсанта.

Люди молча рыли на поляне могилу, молча смотрели в лица убитых красноармейцев и так же молча оглянулись на треск и жар полыхнувшего из-под коряги огня. И не сразу поняли, что это костер.

И что там, в нем, в его пламени, — трупы диверсантов.

И что разжег костер Костя (фамилию не сохранила память), близкий друг и тезка одного из погибших красноармейцев.

Костя не рыл могилу, не смотрел в лица убитых — он, бледный и почерневший, метался вокруг коряги, подбирая все, что могло гореть, и бросал, бросал в набиравшее силу пламя. И оно, крепчая, ярясь, хищно облизывая нависавшую над провалом сухую, с корнями, землю, выжигало и выедало предательский зев «паука».

Потом Костя, обессилевший, всем и всему чужой, неузнаваемый, сидел на пеньке у края поляны и плакал.

И эти слезы открыли Федору еще одно в нем самом: он понял, что приобщился к неразрушаемому братству людей, к которым смерть всегда более благосклонна, чем жизнь, и которые поэтому яростнее в гневе, но ровно настолько же нежнее в печали.

Глядя на плачущего Костю, на его сжатые, мелко дрожащие губы, Федор вдруг вспомнил отца.

Единственный раз, когда еще был школьником, видел он на глазах отца слезы, и вот теперь они так явственно выплыли из прошлого. А с ними — и все, до малейшей черточки, отцовское лицо: бледные скулы над впалыми щеками, жесткая печать губ, прямые морщины на лбу… Отец — скорбный, ссутулившийся — стоял тогда у самого края могилы, в которую только что опустили гроб с телом его фронтового друга…

Теперь вот плакал другой солдат.

И тоже плакал по другу.

Рядом лежали трое убитых, в двадцати шагах горели под корягой трое убийц, а между тем и другим, как между смертью и возмездием, безмолвно изливала себя солдатская горечь.

Сержант подошел к Косте, опустил ему на плечо руку, и тот медленно встал — будто было это исцеляющее прикосновение.