Пульс памяти

По пути, вспомнив, что там, наверное, потребуется письменное заявление, я на ходу выпрыгнул из трамвая и побежал в почтовое отделение. Там, не садясь, у конторки, написал несколько строк (много раньше обдуманные и выношенные слова) и через несколько минут, зажав эту бумажную полушку в руке, входил с нею в военкоматскую дверь.

Узкие коридоры военкомата глухо гудели, на лицах мужчин, явившихся сюда с повестками, так явственно уживалось разное: и суровость, и нежность, и беспокойство… Женщины, пришедшие проводить мужчин, всхлипывали, иные плакали навзрыд. А те, которым невмочь были уже ни всхлипы, ни рыдания, просто смотрели и смотрели заплаканными глазами в лица, прямо в лица мобилизованных — и было в этих взглядах муки, мне чудилось, больше, чем в самом горестном плаче.

У первого же, от входа, поворота коридора, по которому я протискивался в глубь помещения, как раз навстречу мне распахнулась дверь, и в ней показался военный. Я бросился к нему, протягивая заявление. Он глянул в бумагу, затем на меня, глубоко, утомленно и досадливо вздохнул, покачал головой, спросил:

— Ты знаешь, какой ты по счету?..

Тут его окликнули: «Товарищ капитан!..», он поднял, голову, отозвался: «Иду» — и снова ко мне:

— Не знаешь? С ума с вами сойдешь. — И неожиданно для меня почти выкрикнул: — Молод ты еще! Молод! Понял? Придет время — позовем. Ясно?

Он был раздражен, явно торопился (его окликнули вторично), но вернул мне мое заявление так, словно было это для него что-то очень дорогое, да он все же решил подарить мне свою драгоценность. Поймав мою руку, капитан широко раскрыл ее, положил на ладонь заявление и с нажимом накрыл бумагу моими пальцами. Так иногда дают ребенку конфету…

— Иди. Позовем, если надо, — повторил он и быстро скрылся за противоположной дверью.

Я побрел сквозь женские всхлипывания, плач и мужские уговоры обратно. И уже взялся за ручку выходной двери, но тут меня настойчиво потянули за локоть назад. Я обернулся — на меня сверху вниз, но вовсе не сердито, смотрел тот самый капитан.

Опять моя рука оказалась в его, немного потных, ладонях, он отогнул мои пальцы, взял заявление (я так и держал его зажатым в горсти) и сказал:

— Вот что, дружище: хочешь на фронт? Пожалуйста. Но пока — на трудовой. Иди в райком комсомола. Я позвоню туда.

Он ушел с моим заявлением, а я, не зная, радоваться мне или огорчаться, заторопился в райком.

И только вышел на улицу — опять мне навстречу строй красноармейцев. Строго ритмичный, рождающий чувство людской монолитности шаг и — шеренги, шеренги… Линии пилоток, лиц, наременных блях… Маятниковые движения рук…

А едва строй отдалился, как из ближайшего репродуктора, со стороны городской площади, словно бы на смену чеканной мелодии шага, хлынула песня:

…Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…

Казалось, не на всю площадь, даже не на весь город — а на весь мир звучат эти державно повелевающие, с динамитно взрывным настроем слова.

Шел пятнадцатый день войны…

На семнадцатый день я увидел войну «в глаза». И «древо» моих прежних представлений стало оголяться еще быстрее. «Листья» уже не один за одним, а метельно слетали с «веток», их сбивало как градом. Иллюзии теперь не то что таяли — они рушились.

Рушились чуть ли не с физически ощутимым треском и болью.

Так падала, думается мне сейчас, стена дома на одной из небольших станций, через которую следовал наш трудфронтовский эшелон…

Высокая, из светлого кирпича, с двумя окнами, как с глазами, подсвеченными голубизной занавесок, стена эта первой из всего окружающего дохнула на меня зловеще, по-грозовому.

Нет, я не заметил бы ни этой стены, ни окон, ни даже всего дома, если бы минутой раньше все это не пропало в дыму и клубисто-черной пыли.

Был дом — и нет его!

Я никак не мог поверить в это могущество разрушения и, забыв, что бомбят не дом, а станцию, все смотрел на поглотившие стену и окна клубы дегтярно вязкого дыма и рыжей пыли.

Эшелон наш пытались куда-то отвести, но перед этим от него был отцеплен паровоз; теперь же, когда паровоз прицепили, нас какое-то время катали взад-вперед, и этого времени было достаточно, чтобы поглотившая дом черная завеса наконец поредела.

Вот сквозь нее открылась взгляду стена, вот обозначились окна…

Но чего-то дому все же недоставало: я не сразу сообразил, что он был уже без крыши.

«А стена-то все-таки стоит!.. Она цела!..»

Во мне все ликовало.

Значит, не всесильно могущество разрушения! Стоит дом, выдюжил. Пусть и зачернелся… Вот только окна… Что с ними?

Я не успел догадаться, что окна вышиблены, а занавески сорваны, — и думать об этом уже было поздно. Потому что стена, мгновение назад казавшаяся уцелевшей, вдруг словно бы вздрогнула, по ней — одна наперерез другой — потекли трещины…

Потом стена медленно падала: нехотя, вроде бы с печалью и сожалением.

А когда стена упала, то оказалось, что там, за нею, уже ничего не было.

Не было дома!

Стена, значит, пыталась стоять одна.

Или ей, прежде чем упасть, хотелось все-таки сбросить с себя черный саван пыли и дыма?