Пульс памяти

— А он, Дон Кихот, значит, подумал, что это не мельница, а злой волшебник… ну, очень плохой такой человек, который хочет обижать хороших людей, и помчался Дон Кихот к мельнице. Копье вперед, размахнулся. А крылья у мельницы-то вертелись. Ну и Дон Кихот зацепился за них, крылья поволокли его вверх, но он и оттуда, сверху, все равно свое кричит: убью, говорит, вражина, не уйдешь от меня…

Отец с трудом подавлял улыбку, мать прикрывала рот рукой и отводила в сторону смеющиеся глаза, а дед нетерпеливо крякал и злился.

— Дурак он, этот твой Кихот. Нашли, прости меня господи, об чем байки складывать.

Но дед тут же спохватывался, снова начинал поворачивать и разглядывать книгу, ворча и покачивая головой:

— Однако же сделано да разрисовано все гляди как. Золотом по оплетке пущено. И все остальное… Ценная, поди, штука. Ан, видно, не нам судить.

И чтобы, наверное, не путать больше себе мысли, дед, на мою досаду, вернулся к началу своего разговора с отцом:

— Вижу я, поблажаете вы мальца, а мне за него как за внука больно. Сегодня он книгу цапнул, а там, гляди, и другое что сопрет. Сорный путь — не торный путь, заблукнуться на нем — что в лесу дремучем. Оченно даже просто. Хоть в семь глоток кричи — одно отголосье выкликнется.

Тут стал и отец серьезным.

— Ты иди, — сказал он мне. — Иди… Дон Кихот Ламанчевский. — Отец коснулся моего плеча, с нажимом повернул меня от себя и слегка подтолкнул: — В хату ступай.

Я ушел. Но окно в хате было раскрыто, и я хорошо слышал весь дальнейший разговор отца с дедом.

— Ты не думай, батько, что я тут к тебе на кривом полозе подъезжаю. Не хужей твоего знаю, что дурнейшее то дело — без спросу чужое брать. Но ты и об другом подумай…

— Об чем же ты повелишь, милый, мне башку тут свою ломать? — недовольно пробасил дед.

— А об том, что чулан твой, как я думаю, не одними книгами набит, много там и всякого другого, за что дитячий глаз ой как охоч ухватиться. Но приманила его, видишь, книжка. А тут уже, если рассудить, имеется и другая сторона.

— Городишь ты всякие стороны, — стоял на своем Дед.

— Нет, погоди, батько, я докончу, — горячо запротестовал отец. — За каким бы это я рожном допытывался, читал хлопец книгу али нет? Мне очень, скажу тебе, важно то. Не одна, знать, красивость одурманила мальца, потянуло его ту всю книжицу прочитать. Три дня, вишь, из-под куста не вылазил. И получается тут что? А то, что интерес ему в том был наипервейший. Тут, брат, выходит, как у того служивого из прибаски, что на золотой тарелке с брильянтами один хлеб и заметил. Потому — голоден был.

Я услышал, как дед с усилием засопел трубкой, готовясь, видно, возражать, но до меня опять донесся голос отца:

— Бить мальца не стану. Ты, я вижу, и хворостину припас, да уж не взыщи. Ни к чему то.

— Ну, ну, — неопределенно протянул дед и поднялся с завалинки. (Я увидел через окно его жилистый затылок, седые волосы и крупное, в белой поросли ухо.) — Суди по-своему, праведник, да посля не жалкуй. А я пошел.

— Но я еще не все тебе сказал, батько, — тут же отозвался отец и тоже встал. — Просьба у меня к тебе имеется.

— О чем это?

— Да о книгах же твоих.

— Штой-та ище?

Рука отца потянулась к затылку, что всегда означало нерешительность и смущение, и после паузы я услышал:

— Показать бы добро это учителям… Книги то есть твои. А затем, по совету, значит, ихнему, хлопцы б мои почитали…

Дед так зачмокал губами, вытягивая из трубки дым, что ему не хватило дыхания, и он зашелся долгим удушливым кашлем. Через минуту, немного отойдя, он начал сквозь кашель выдавливать слова:

— Вона ты куда!.. А я… брат… тебя сурьезным… человеком… почитал.

— В чем же это я не сурьезный?

— А в том, что дури потакаешь. Мальца сечь до полусмерти надобно, ты же для него нового баловства отыскиваешь.

— Опять ты за свое, батько.

Дед вскипел.

— Не видать тебе и твоим учителям книжек моих, — упрямо тряхнул он головой. — Не видать. Не надейся и не гадай. Понятно? — Дед швырнул на сиреневые кусты хворостину, которую все еще держал в руке, и торопливо ушел.

И тут заговорила мать. Заговорила неуверенно, робко и вопросительно:

— Может, батько прав? А? Федь… Рази неправда то, что с самого малюсенького да аккурат сызмальства поганое в человеке поселяется?

— Дура ты, — резко, но, как послышалось мне, незло сказал отец. — Если поганое с малого селится в нас, так и хорошее приходит не все оптом. С этой, пускай же, книги знаешь какая малышу прилипчивость к учебе может выйти? Не оторвешь. А от книжки до книжки — к учености дорога…

Мать, слышал я, громко вздохнула, и они с отцом долго молчали. Потом вошли в хату, и отец, заметив меня, сказал с отчужденностью, какой я до этого за ним не помнил:

— Чтоб нога твоя теперь на дедов двор не ступала. Понял?

Мать вскинулась от этих слов, как от боли:

— Да ты с ума спятил? К родной бабушке дорогу внучонку заказываешь.

— Молчи, Мань. Так надо, — коротко бросил отец. — И не вздумай, — опять повернулся он ко мне, — забыть эти мои слова.