Пульс памяти

Он же отвез отца на попутной в госпиталь.

18

Айдаров Андрей (отчество не указано), 1924 г. рожд…

Смирнов А. В., 1912 г. рожд…

Умаров Д., 1925 г. рожд…

Баринцев Николай Нефедович, 1915 г. рожд…

Пухин И. С., 1898 г. рожд…

Умирающие имена умерших…

А страницы перелистываемой книги прошлого — все о живом.

Память моя была растревожена и до конца, настежь распахнута всеми своими дверями и окнами: входите, воспоминания!

А воспоминания не входили — они врывались через эти окна и двери, завихренно, сквозняками гуляли по амбарам и амбарчикам прошлого. Где взломают успевшую уже приржаветь крышку былого, где просто приподнимут легкое покрывальце, а где прикоснутся живым к живому, обнаженно и горячо. Даже если это было не твое собственное наблюдение, а всего лишь рассказанное тебе воспоминание.

Там, у травяных холмиков, во мне оживали и оживали такие рассказы: то перепластованные вздохами и табачными затяжками — Прокофия, то глуховатые без всяких раскрасок и нажимов — отца.

…Большой, с высокими окнами класс городской школы. У всех четырех стен, приткнувшись к ним изголовьями, стоят кровати.

И ни одной пустующей.

На белых подушках серые лица. Еще более серые оттого, что за окнами пасмурь, стекла в мутных дождевых потеках. Началось осеннее ненастье.

В один из таких дней и услышал отец ту передачу по радио: рассказ о своем однофамильце — о пулеметчике Василии, который где-то, на какой-то северной реке, до последнего дрался с фашистами.

Я разгребаю руками траву, а перед глазами — больничная палата, отцова койка в ней… И так доступны мне его тогдашние тяжелые думы. Я разгадываю их по его рассказам. По тем, последним, рассказам. В последнюю нашу встречу…

«Что сталось с женой? Живы ли сыны?..»

Четыре неизвестности — вчетверо больше тревоги. И потом… Если бы еще не эта передача по радио!

«…Дрался до последнего. И когда кольцо окруживших смельчака фашистов сжалось смертельно, он пустил в ход гранаты».

В ушах, кажется, навечно поселился женский дикторский голос и трескучие хрипы динамика.

За окнами больницы уже давно зима, а боль от услышанного только острее. Лишь чуть-чуть притуманивается она, когда думы, так похожие теперь на листья под переменчивым ветром, оборачиваются к двум другим сынам. К тому же о младшем есть уже и весточка. «Было, — пишут его знакомые по техникуму, — письмо с дороги. Может, пришлет и оттуда, где остановится…»

«Пришлет… А если не пришлет?.. Впрочем, что ж тут гадать? Главное, жив он. А вот старший, Федор… С первых дней войны никаких вестей».

То надеждой подует ветер, то снова и снова беспокойством да неизвестностью.

За долгое время лежания, которое перемежалось лишь тоскливыми прогулками к окну и в длинный, по-школьному неуютный коридор, отец перебрал в памяти, кажется, не только годы, а месяцы, дни и даже часы жизни своих детей. И началом для всех этих воспоминаний неизменно бывал старший.

Год рождения его — двадцатый. А это — разруха, голод. Да и война еще не кончилась. Но письмо все же нашло своего адресата, и узнал щорсовский боец Федор из клочка пожелтевшей бумаги о появлении на свет своего первенца. Написал ему на фронт младший брат Роман — жена писать не умела.

В сердце, как яркая лучинка, вспыхнула радость:

«Отцовство! Сын!»

Но тут же и убийственное сомнение в голову: «Выживет ли?» Вся Россия ходит опухшая. К тому же брат писал о недороде по их местам. Палило по-небывалому, а потом грозы, ливни и град. «Прошлось полосой и по твоему клину, Федь. Выбило начисто. А что за пасекой кусок жита — не тронуло».

И радость и печаль. Будто соткали письмо из двух частей: одна голубых тонов, а другая — черных. Да так хитро соткали, что один цвет теряется в другом, не разберешь, чего в душе больше — отрады или горечи.

Но голубое словно бы сильней плескалось под взглядом на мятом листке бумаги, и сквозь плеск этот улавливала память робеющий шепот жены — прерывистые слова-недомолвки вперемешку со сдержанным смехом. Выплескивалось из-под строк, из-под букв письма такое, что черному цвету уже вовсе не оставалось места ни на бумаге, ни в молодой красноармейской душе, а плеск голубого становился яростно-непослушным, оборачиваясь в сознании щемящей тоской по дому, по жене, по ее сдержанному смеху и теперь вот — по тому одуряюще непривычному, новому, что было в доме, — по сыну.

А потом опять: «Выживет ли?..»

Но сын, названный отцовым именем, выжил. И, сдается всегда отцу, чудом выжил.

Вернувшись с войны домой, отец увидел в подвешенной к потолку люльке округлое личико, два медлительно блестящих шарика карих глаз, а во рту тряпичную соску.

— А что в тряпке? — спросил отец скорее для порядка, знал, что не услышит ничего хорошего.

— Хлеба давно нет, — жена виновато отвела в сторону глаза. — Вторую картофелину на сёнь день кончает.

Чтобы хоть немного смягчить сказанное, хоть малость порадовать мужа, добавила:

— Хорошо сосет.