Пункт третий

…Может, лучше вообще не заводить скандала, а так, по-домашнему, потихоньку запустить двух дураков в цистерну, а как вылезут, прихватить и отправить в ШИЗО. Никому и в голову не придет, что вынули они оттуда вовсе не консервные банки. А потом Рылевского Игоря Львовича пригласить в штаб. Имея в руках полежаевскую записку и килограмм двадцать ВВ[50], с ним можно будет договориться о чем угодно.

Все выходило складно, кроме одного: ночной телефонный звонок о минах в зоне никуда уже не денешь; соврать разве, что был пьян?..

Перед глазами Виктора Ивановича возникла вдруг ужасная картина: два зэка, озираясь, вылезают из высокой широченной цистерны; один, поскользнувшись, падает и роняет добычу; взрыв, столб огня; соляра внутри тут же воспламеняется, из цистерны валит густой черный дым, и куски железа взлетают в воздух вперемешку с кусками зэковских тел.

Если же принять на грудь скандал, из которого, кстати, можно выйти предотвратившим диверсию героем, то надо сейчас же ставить оцепление вокруг цистерны и вызывать саперную бригаду из Перми.

Виктор Иванович отряхнулся еще раз и вышел из подсобки. Навстречу ему, размахивая руками, бежал ДПНК.

– Из Перми звонили, машина какая-то скоро прибудет, с саперами, – задыхаясь, прокричал он. – Говорят, им сообщили, что у нас зона заминирована, ты в курсе?

Виктор Иванович ничего не ответил и побежал по узкой тропе к штабу, разметая по сторонам снег разлетающимися полами шинели.

2

Редкие снежинки неторопливо влетали в комнату; следователь Первушин проснулся от холода и, как ему показалось, от счастья и встал, чтобы закрыть окно. Вспоминая вчерашнее пробуждение как давнишний, не с ним приключившийся кошмар, он стряхнул с подоконника пологий холмик сухого снега и отправился по нужде.

Ранний звонок не разрушил редкостного покоя в его душе, и, только подняв трубку, Валентин Николаевич с некоторым опозданием испугался – не вчерашняя ли дама его проверяет, и замер, ожидая, пока его окликнут.

– Встаешь, лейтенант? – приветствовал его начальник. – Вставай, вставай, пора зарядку делать. Вот что: до обеда можешь дома сидеть, только прослушку проверяй каждые полчаса, два номера пусть оперативно слушают: Фейгеля да Полежаеву. Ясно?

– Ясно, товарищ майор, – ласково отвечал Первушин.

Рваногубый невзначай подарил ему тихое утро с медленным рассветом, бестревожный мир утреннего жилья, несколько часов спокойной сосредоточенной работы.

– От телефона не отходи, – сказал майор, – сиди, пока не вызову, операцию продумывай…

– Есть продумывать, – согласился Валентин Николаевич.

…и горечь разлуки скорой…

За окном в морозном тумане дрожали тончайшие ветви дворовой березы; дежурный по прослушке пока ничего интересного не засек, но, судя по голосу, был полон трудового энтузиазма после вчерашнего разноса; кофе удался на славу.

Валентин Николаевич завел будильник, чтобы не пропустить момент очередного обзвона, и стал просматривать вчерашний отрывок.

…Поцелуй ваш нежен и сладок, дыханье вольно,
Словно ветер с моря – душу мою колеблет,
И любовь осторожной рукой отстраняет разум
И уходит тропою тайной в глубины сердца…

Слова прочно вязались, всякое лыко было в строку; вдохновенье застало художника за работой. Валентин Николаевич сбросил на пол длинный столбик пепла, отставил пустую чашку и прихлопнул неизвестно зачем затрещавший будильник. Уже совсем рассвело; двор наполнился ровным и глубоким дневным светом; ветви были обведены полосками инея; мороз, видимо, не спадал.

3

Несмотря на метель, мороз не спадал; растопить печь было невозможно – тяги не было никакой, задувало в трубу. Стоя у печки на коленях, Игорь Львович дул в нее снизу и сбоку, пригибая голову чуть ли не до земли, но передуть метели не мог.

Ветер крутился, постоянно менял направление и проталкивал снежные струйки сквозь щель у двери. Игорь Львович прикрыл печь и скорчился на низком табурете.

Вестей от чечена до сих пор не было, зато с минуты на минуту мог появиться зэк, назначенный шнырем для выемки грева. Сказать ему было ровно нечего: Игорь Львович не знал даже, заряжена ли цистерна.

Негнущимися руками он выгреб из печки почерневшие поленья и, выбрав пару посуше, расщепил их стамеской на тонкие лучинки, потом простучал трубу и тщательно вымел печь. Отсыревшие газетные обои со стен никуда не годились, а Мюллер с Джойсом, лежавшие здесь уже больше месяца, отсырели не хуже обоев. Теряя последние остатки тепла, Рылевский расстегнул фофан и вынул из кармана рубашки несколько замусоленных писем. Он разобрал их по листу, сделал из каждого тугой жгут и начал выкладывать внутри печки изящный колодец из щепок.