Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Постепенно мне становилось ясно, почему я так волновался: железнодорожный переезд для меня был фактически личным архетипом (что-то вроде «личной математики») высшей опасности, местом возможной смерти, рулеткой судьбы. А я, вовремя опуская шлагбаум, продлеваю жизнь тысячам таких «бычков», сидящих за рулём машины. За тридцать минут ожидания дебюта в должности дежурного по переезду я осознал, что бедолаги, которых я спасаю с помощью шлагбаума, никогда не узнают о своём невидимом Воскресении. И пока они, выключив двигатели, курят в машинах перед опущенным шлагбаумом, им и в голову не приходит, что в следующие две-три минуты они могли бы запросто погибнуть, но избежали своей участи. Во мне, наоборот, существовало чёткое осознание того, что поезда — это символы судьбы, с которой, к счастью, я разминулся. Когда потом месяцами мимо меня с грохотом проносились поезда, я представлял себе, что внутри возможно едет женщина, которая могла бы сделать меня несчастным, изменяя мне; мне было приятно думать, что она только что пронеслась мимо, что у неё не было никаких шансов причинить мне боль, что для неё судьбой «запланировано» выйти на какой-то другой станции и сделать несчастным кого-то другого, а не меня. Хотя пассажиры поезда так или иначе пытались навредить, даже проезжая мимо. Однажды красивая молодая женщина выбросила из окна пустую пластиковую бутылку из-под кока-колы, когда поезд проезжал мимо моего переезда, не заметив, что я стою по стойке «смирно» у пути и официально отдаю честь составу. Бутылка попала мне по голове, красная фуражка смягчила удар, так что ничего страшного. Но боль не от брошенного камня, а от намерения, говорит Шопенгауэр (эту мысль я сегодня подчеркнул в книге, надеюсь, библиотекарь не какой-нибудь педант, проверяющий, не испортил ли кто-нибудь «его книги»). Я с облегчением наблюдал, как удалялся состав и как последний вагон превращался в точку, ибо было ясно, что эта развратная толпа, которая ездит в поездах, занимается любовью в пульмановских спальных вагонах и запивает шампанским икру в вагонах-ресторанах, эта одичавшая орда, которая постоянно переселяется с востока на запад и с запада на восток, налево и направо от моего скромного домика со шлагбаумом, точки отсчёта моего мира, мне чужда, что она пронесётся мимо и сожрёт не меня, меня не тронет.

Сегодня у Иоанна Лествичника я нашёл свою любимую фразу (читал её постоянно, начиная со школьной скамьи, но мало что понимал) и, конечно же, подчеркнул её, потому что я не умею читать книгу, кроме как с карандашом в руке; все думают, что карандашом пишут, а я карандашом читаю, и для меня неподчёркнутая книга — поверхностно любимая женщина. Изречение о разрыве с миром гласит: «Странник тот, кто везде с разумом пребывает, иноязычный среди иноязычного народа». Так и я понимал язык пассажиров, высовывавшихся из окна медленно проходящих мимо меня вагонов, но не говорил на нём. И чего только я не слышал из тех окон; это были обрывки, а обрывки наиболее привлекательны, потому что они требуют, чтобы ты их дополнил, закончил, придал им смысл. Например, я помню, как мужской голос сказал другому, женскому, голосу: «Я бы избавился от него ночью, пока он спит, включил бы газ на кухне, и все дела».

И поэтому, когда телефон наконец отзвонил, я, как человек, сумевший убежать от судьбы, торжественно взял свою красную фуражку, напялил на голову, вышел на улицу к шлагбауму и начал его опускать. Колонны машин, заполненные потенциально мёртвыми, но не осознающими этого «бычками», начали замедлять ход с обеих сторон путей. Но первый водитель вместо того, чтобы затормозить, увидев, что шлагбаумы опускаются медленно, дал по газам и проехал под ними, рискуя зацепить крышей металлические сетки, свисающие со шлагбаумов. Он проскочил — выиграл в лотерею. Он как будто намеренно спешил, словно желая столкнуться с судьбой и испытать её.

Я уже расставался с миром и ждал прихода поезда, как подтверждения того, что мне действительно не хочется туда возвращаться. Я хотел убедиться в верности прочитанного на днях у Лествичника: «Устранившись мира, не прикасайся к нему более; ибо страсти удобно опять возвращаются. Если мы ещё богаты даром слова (как я когда-то был!) и имеем сколько-нибудь духовного разума, тогда уже как спасителям душ и учителям бесы советуют нам возвратиться в мир, с тем чтобы благополучно собранное в пристанище бедственно мы расточили в пучине. Потому что душа, обратившись туда, откуда вышла, уподобится соли, потерявшей силу».

Я КАК Я

Сегодня мы, трое послушников, подметали двор. Старец Иларион сидел в гостевом доме с казначеем нашей винодельни, и они разговаривали о том, что делать с виноградниками, потому что на них появилась какая-то белая гниль. Я сметал листья с дорожек быстрее всех. Двое других подметали ни шатко, ни валко. Мне казалось неправильным, что отец Иларион ни разу даже не взглянул, кто как работает.