Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

При определении степени строгости епитимьи русские священнослужители обычно не принимали в расчет, где именно произошло изнасилование. Только в одном, не вполне типичном русском тексте семнадцатого века содержится южнославянская норма, клеймящая как прелюбодейку женщину, изнасилованную в общественном месте и не позвавшую на помощь⁵². Нападение в общественном месте считалось на Руси более постыдным, нежели надругательство наедине. И потому в пересмотренной версии устава «Закона судного людем» появилось изменение в норме, касавшееся места совершения нападения: изнасилование в общественном месте стало рассматриваться как более тяжкое преступление в сравнении с насилием, совершенным наедине; основанием для подобной трактовки являлось то, что, поскольку о нападении могло стать известно всем, бремя стыда становилось для жертвы еще более тяжким⁵³. Закон, действовавший на Руси, не требовал, как правило, чтобы женщина оказывала сопротивление насильнику или звала на помощь для отражения нападения; не требовалось и предоставление свидетелей⁵⁴. В отличие от западноевропейцев, славяне не считали зачатие в результате изнасилования доказательством того, что женщина на самом деле была согласна на сексуальный контакт⁵⁵.

Славянскими уставами также осуждалось любое физическое покушение на женщину, даже не сопровождавшееся вагинальным проникновением. «Грбальский Законик» накладывал пеню в виде четырех бочонков вина на всякого, кто задирал женщину или девушку «всерьез или в шутку»⁵⁶. Согласно Уставу Ярослава, если любой мужчина, за исключением отца или мужа, физически воздействует на женщину, то ей причитается компенсация за оскорбление, а епископу выплачивается штраф в размере шести гривен за нарушение общественной нравственности⁵⁷. Одновременно светское законодательство предусматривало значительный по размерам штраф за такое правонарушение, как срывание с женщины головного убора⁵⁸. Такого рода нападения на женщин мотивировались часто корыстью, а не желанием причинить им моральный урон; ценность могли представлять собою женские головные уборы, ожерелья и серьги. Даже если во время ограбления женщина не подверглась сексуальным домогательствам, подобное нападение все равно квалифицировалось как «насильсгво» и «бесчестье»⁵⁹.

Защита женской чести

Славянские, а особенно русские, уставы изобиловали нормами по защите женской чести. В Уставе Ярослава законоположения, относящиеся к ложным обвинениям в проституции и несправедливым требованиям о разводе, в высшей степени напоминают нормы, относящиеся к изнасилованию в форме сексуального принуждения («пошибати»), похищения («умчати») или захвата («засадйти»)⁶⁰. Независимо от того, носило ли принуждение словесный или физический характер, штраф налагался одинаковый. Мужчину можно было привлечь к суду за словесное оскорбление женщины даже в отсутствие физического действия. К примеру, в 1653 году в Северной Руси Лука Юрьев подал жалобу на Ивана Белова, обвиняя его в том, что он стоял под окном у матери истца и обзывал ее «гулящей». Жалоба была удовлетворена⁶¹. Точно так же Павлик Есипов обвинил Пятка Черепанова в «насильстве» жены истца, выразившемся в том, что ответчик обзывал женщину «гулящей» и «сукой», а также ударил ее в ухо⁶².

Никто из мужчин, даже муж, не имел права клеветать на женщину, ложно обвиняя ее в прелюбодеянии. Чудо, приписываемое образу Хиландарской Богоматери, наглядно показывает, какое значение придавалось уважению к жене со стороны мужа. Притча, родившаяся на Руси, начинается с невероятного происшествия: некая княгиня разрешается от бремени черным младенцем. Муж ее делает вывод, что он не может быть отцом ребенка, и обвиняет княгиню в том, что та изменила ему с дан-ником-сарацином, и изгоняет княгиню с младенцем из дому. И когда женщина не смогла нигде найги пристанища, то отправилась к реке, чтобы утопиться вместе с ребенком. Но тут вмешалась Богоматерь, спасла женщину и изменила цвет кожи ребенка на белый в знак невиновности княгини. Князь затем призвал жену вернуться, но та не пожелала простить оскорбления и предпочла вместо возвращения к мужу уйти в монахитЛ

Законоположения о похищении относились только к настоящему умыканию, а не к игрищам, являвшимся частью языческих брачных ритуалов, которые не обесчещивали женщин^⁴. Согласно одной из норм, мужчина, умыкнувший девушку, считался виновным лишь в том случае, когда делал это без разрешения ее родителей⁶⁵. Если семьи договаривались об «умыкании невесты», церковный брак разрешался, однако за неподобающую языческую форму брачной церемонии, предшествовавшей венчанию, могла быть наложена епитимья. За настоящее же умыкание силой и последующее изнасилование полагалось четыре года публичного покаяния⁶⁶. А поскольку игрища, связанные с умыканием, продолжали оставаться частью простонародных свадебных обрядов, в сербском эпосе осуждалось лишь похищение замужних женщин⁶⁷.