Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Работу по названному в заголовке сюжету сложно начать, непросто завершить и очень трудно перевести в печатный текст на бумаге. «Внутренний голос» самоцензуры, воспитанный многими веками официальных и общественных запретов на самое употребление данной лексики в легальных текстах (не столь суть важно — рукописных или печатных), был почти неодолимым препятствием уже на стадии сбора материалов, тем более при попытках их анализа. Научные традиции здесь не помогали, ибо и в XIX в., и в XX столетии ученое сообщество было закрыто для свободного обсуждения этой «неприличной» проблематики, не отличаясь в этом принципиально от позиций властей и общества в целом. Перелом произошел лишь в последние десять—пятнадцать лет, причем немалые заслуги здесь принадлежат по справедливости научно-издательскому центру «Ладомир», начавшему и успешно продолжающему серию «Русская потаенная литература». В ее рамках важное место занимают собственно исследовательские тексты разной жанровой принадлежности и разной меры полноты анализа¹. При всем том очевидно преобладание работ по современной эпохе, включая фольклорные штудии. Иными словами, того периода в истории русского языка, когда ученому равнодоступны и литературный языковой канон, и живая разговорная речь в ее диалектных и жаргонных ареалах.

Намного безрадостнее положение исследователя средневековой эпохи. Даже победив «сопротивление» самоцензуры, он оказывается наедине с почти полным отсутствием текстов, зафиксировавших разговорный язык или его следы. Полемические тексты, соборные постановления (в частности, Стоглавого собора 1551 г.) , грамоты с распоряжениями патриархов и иных иерархов

XVI — XVII вв. тут не в счет. Они лишь свидетельствуют прежде всего о широком бытовании «матерной лай» в тогдашнем обществе. Но уже на вопрос, сколь объемна была обеденная лексика, сколь разветвлена ее смысловая гамма, ответов в данных памятниках мы не найдем. За одним, быть может, двумя исключениями². Не дают ничего нового в этом плане тексты покаянно-исповедального цикла³ — там совсем иной словесный ряд, сочетающий церковнославянизмы с кальками древнегреческого языка.

К сожалению, не содержит соответствующих сведений массив новгородских берестяных грамот, опять-таки за единственным исключением (заметим попутно, что трактовка смысла термина «блядь» Н. Л. Пушкаревой в берестяном тексте, по крайней мере, дискуссионна³). Отголоски живой речи в русском обществе запоминались и записывались иноземцами в описаниях (точнее, в соответствующих разделах их сочинений, кстати говоря, не слишком подробных в интересующем нас плане), а также в своеобразных словарях-разговорниках⁴. Но наиболее интересные записки иностранцев принадлежат уже XVII столетию, а словари еще подлежат многостороннему (текстологическому, историческому, лингвистическому) обследованию, в том числе и в интересующем нас в данной статье плане. Наша задача скромнее — обратить внимание на такие источники, которые ранее ускользали из поля зрения исследователей, составить на основании привлеченных текстов первичный массив информации по экспрессивной и обсцен-ной лексике, дать предварительный анализ собранных сведений.

Как ясно из заголовка статьи, речь пойдет о топонимике XV — XVI вв. Она отразилась в официальной и неофициальной (частной) документации. То, с чем мы имеем дело, — почти исключительно официальные документы разного типа. Во-первых, это разнообразные так называемые писцовые материалы, т. е. писцовые книги и возникшие на их основе платежницы, писцовые выписи, сотные грамоты и т. п. Поскольку все эти тексты были связаны с налогообложением, а кроме того с фиксацией собственнических (или владельческих) прав, постольку в них значительна точность в самом перечислении реальных или былых населенных пунктов, иной историко-географической номенклатуры (административных единиц, дорог, рек, озер и т. п.). Во-вторых, это различные документы на право владения вотчинами или поместьями — жалованные, ввозные, послушные, деловые, разъезжие грамоты, отказные книги, отдельные выписи и т. п. В первой группе мы имеем дело либо со сплошным описанием какого-либо уезда (наиболее крупной единицей территориально-административного деления страны в то время), либо какой-то его заметной части, либо с описанием всех владений в данном уезде какого-то церковного собственника (монастыря или владычной кафедры). Во втором случае налицо фиксация отдельных владельческих имений — и светских лиц, и духовных организаций. При всем том названные источники принципиально едины между собой по важнейшему для нас признаку — в высокой мере точности при передаче самих названий топонимических объектов. Понятно почему — в этой «правильности» при перечислении населенных пунктов, гидронимов, единиц территориально-административного деления были взаимно заинтересованы власти, собственники владений, местные крестьяне.