Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Брянском, Владимирском, Коломенском и Звенигородском — см. No 1(20), 2(21), 3(22), 5(28), 17(40), 33(56), 2(61), 5(64), 6(65)). Но это именно местные речки и ручьи, чья протяженность была весьма ограниченной. Разнообразен репертуар — в названиях речек, ручьев, оврагов присутствует обеденная лексика всех трех последних групп приведенного выше перечня. В трех случаях это производные от слова «блядь», еще в трех налицо отглагольные существительные (речки «Еботенка», «Наебуха», «Ненаебуха»), В остальных примерах дважды фигурируют мужские гениталии (речки «Елдаховка» и «Мудовка») и один раз женские (речка — ручей (?) «Пиздюрка»). Трижды использование ненормативных обозначений парными и даже тройными согласованными определениями сделано, скорее всего, сознательно (см. ниже).

Очень редки «срамные» обозначения дорог и путей: таких случаев всего два (см. Nq 4, 13(36)), причем опягь-таки речь идет о сугубо локальных коммуникациях. Столь же редки указания на урочища или местности (их также не более двух).

Главные объекты профанных словесных упражнений тогдашнего населения — деревни, починки, а в последней трети

XVI в. — пустоши и селища. Около двух третей сводки принадлежит именно этой группе терминов. Понятно, откуда взялось это соотношение. Села и сельца были центрами имений, в селах или поблизости от них на погостах располагались церкви. Названия крупных поселений нередко были обязаны прозвищам или именам своих первых владельцев, а также посвящениям храмовых престолов. Собственно крестьянское население обживало по преимуществу тянувшие к таким центрам (селам) деревни, починки, пустоши (на последних или возобновлялась культура земледелия, или же пахотные угодья пустошей использовались в качестве перелога для восстановления естественного плодородия почв). Простонародная профанная лексика и отразилась потому более всего в привычных для трудового люда населенных пунктах, реально существующих или же бывших.

Нельзя не удивляться разнообразию словоформ в нашей подборке при относительной ограниченности корневых основ. В первой группе налицо лишь два физиологических отправления {«бздеть» и «пердеть» — синонимичные обозначения одного физиологического акта). Причем во втором случае мы имеем дело не с обозначением самого отправления (здесь нет отглагольных существительных от слова «срать»), но с обозначением человеческих экскрементов в экспрессивной форме («Говейнов заулок», «Говенково»).

Во второй группе превалируют обозначения речек и оврагов, хотя мера распространенности термина «блядь» применительно к топонимике оказалась явно незначительной. Не беремся сейчас объяснять причины тому, а просто зафиксируем наличный факт. Самое известное по нормативным литературным и делопроизводственным текстам XVI в. «срамное» слово (наиболее популярное в словосочетаниях «блядин сын», «блядины дети»), зафиксированное старыми и современными словарями древнерусского языка, оказывается в топонимике менее распространенным, нежели не отмеченные словарями обеденные обозначения гениталий или полового акта в роли топонимов.

Попутно отметим, что первый, документально зафиксированный случай употребления словосочетания «блядин сын» в качестве оскорбления (что было закреплено в соответствующем документе принятой тогда процессуальной процедурой, а именно — показаниями потерпевшего и свидетелей) произошел между 1523 — 1525 гг. в Смоленске. В конфликте между кн. Василием Микулин-ским (из рода тверских Рюриковичей) и Иваном Колычевым первый неоднократно словесно бесчестил второго, называя его «бля-диным сыном», «выблядком», «смердолл». Особенно выразителен эпизод, когда князь в одном словесном ряду соединил и собственно мат, и иную обсценную лексику. В передаче Колычева это звучит так: «Вскочил на меня (кн. В. Микулинский. —В. Н.) с посохом: ах, матерь, деи, твоей пере боду, блядин сын, смерд...» Показательно, что в других местах своего челобитья И. Колычев раскрывает понятие «излаял матерны» через слова «блядин сын», «выблядок», «смерд»⁵. К сожалению, документ не сохранился полностью, но его значение для характеристики социального и юридического контекста обсценной лексики в общественно значимых ситуациях велико. К нему придется обращаться еще не раз.