Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

В полном противоречии с высокой традицией славный богатырь Добрыня превращается в этой былине из почетного участника пиров князя Владимира в прислужника: в зачине былины говорится, что Добрыня три года исполнял обязанности стольника и три года — чашника. Уже само по себе это должно было создавать комический эффект, однако многолетняя служба Добрыни «вознаграждается» понижением. После исполнения относительно почетных придворных обязанностей он становится «приворотником», что в реальности означало бы катастрофическое умаление социальной позиции (Смирнов, Смолицкий 1974: 392). Составленный в духе парадоксальных небывальщин зачин дает ключ к общему прочтению былины — в ее содержании комически переосмысливаются темы высокой героики. Выстрел из лука, который в сказочных рассказах приводит героев к прекрасной девушке-невесте, связывает Добрыню с блудницей Маринкой, причем стрела попадает в ее терем, когда она находится со своим любовником — Змеем Горынычем. Столкновение Добрыни со Змеем напоминает о героическом поединке героя с этим же чудовищем, однако в истории с Маринкой ситуация меняется и приобретает комически непристойный характер. Если ранее Добрыня спасает от Змея княжескую племянницу, то здесь он мешает любовным утехам Маринки и Змея. Последний превращается из людоеда и насильника в змея-любовника, что соответствует характеру некоторых сказочных и быличковых преданий, однако ситуация былины ничем не напоминает и рассказы о змее-любовнике. В других случаях змей действует как опасный соперник главного героя, в былине о поединке Добрыни и Змея Горыныча Добрыня даже плачет перед решающим сражением; однако в истории с Маринкой Змей бежит, как только стрела богатыря попадает в терем. Некоторые сказители стремятся усилить комический характер ситуации рассказом о том, что Змей «обделался» от страха во время бегства.

Не менее характерно и поведение самого Добрыни. Этот «рыцарь без страха и упрека», особо отмеченный «вежеством», превращается в подчеркнуто неловкого грубого увальня. Явившись за своей стрелой, он не в состоянии что-либо сказать, и обозленная Маринка превращает обидчика в тура. Сюжет превращения, который с полной серьезностью описывается в рассказе «Одиссеи» о волшебнице Кирке, в русской былине приводится в явно комическом контексте. Прославленный богатырь, к помощи которого часто прибегают другие герои (былины «Дунай» и «Василий Казимирович»), плачет как беспомощный маленький ребенок; в конце концов он спасается лить стараниями матери.

История Добрыни и Маринки не означала решительного разрыва с высокой традицией, злоключения Добрыни в описанном выше рассказе лишь дополнили истории его славных подвигов. Более показательно, что этот благородный воин уступил в популярности другому герою — Илье Муромцу. Если Добрыню можно сравнить с Роландом, то Илья своей грубоватой мужественностью явно близок Гильому Оранжскому; былина «Илья и разбойники» (Астахова 1951: 757) почти буквально повторяет описанный выше эпизод с разбойниками в поэме «Монашество Гильома». Совпадают даже такие детали, как приманивание разбойников дорогой вещью: Гильом показывает драгоценную пряжку пояса, а Илья расхваливает дорогую шубу с драгоценными пуговицами.

Несмотря на относительно поздний характер, обусловленный демократической эволюцией эпоса, фигуры Гильома и Ильи напоминают более архаический тип героев, запечатлевшийся еще в языческой мифологии индоевропейцев. Даже явно позднейшие истории столкновения с разбойниками напоминают своим содержанием рассказ о приключении скандинавского бога грозы Тора в эддической «Песне о Трюме». Особенностью русского эпоса являлось лишь то, что он принадлежал сравнительно архаической традиции, сохранявшей многие элементы языческих верований, — отсюда и сходство Ильи Муромца с русским богом-громовиком Перуном. Показательно, однако, что мифологические реминисценции сочетаются в облике Ильи с безусловно позднейшими социальными характеристиками. В киевские времена, когда эпические предания предназначались вниманию боевой дружины, их герои должны были изображаться знатными воинами, подобными Роланду, Гильому Оранжскому или Зигфриду. Память об этом сохранилась в немецких и исландских преданиях, позаимствовавших образ «Ильи Русского»; в немецкой поэме «Ортнид» (первая половина ХШ в.) упоминается король русских Илья, в исландской «Саге о Тидреке» (ок. 1250) рядом с королем русов Вальдемаром, т. е. былинным Владимиром, оказывается его брат — Илья Греческий и др. (Жирмунский 1974: 265 — 266). В дошедших до нас былинах Илья стал крестьянским сыном или казаком, что отражает позднейший этап эволюции русского эпоса, ставшего исключительным достоянием казаков и крестьян, обитавших на окраинах Руси.

Подобная трансформация героической традиции относится к