Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Онегиным после дуэли, «овладело беспокойство, / Охота к перемене мест»¹⁰⁴. Одно перечисление пунктов его метаний от момента освобождения до Болдинской осени 1830 года заняло бы целую страницу. Ему нигде не сидится, а осесть уже хочется, что отражается в стихотворении «Дорожные жалобы»¹⁰⁵ (4.10.1829). Вопрос «Долго ль мне гулять на свете?», поставленный в этом стихотворении, собственно, вводит тему: где и как ему суждено умереть... «Большой дороге» (варианты смерти на которой подробно обсуждаются) противопоставлен как идеал дом (смерть «в наследственной берлоге», «средь отеческих могил»), а уж с этим домом связаны помыслы о невесте.

Впрочем, мысль о женитьбе появилась у Пушкина тоже вскоре после возвращения из ссылки. В 1826-м он сватается к Софье Пушкиной, в 1828-м — к Анете Олениной, в 29-м — к Наталье Гончаровой, а в 1830-м (получив от Гончаровых неопределенный ответ) — к Екатерине Ушаковой. В конце концов в 1831-м обвенчался с Натальей Николаевной. Юрий Лотман по этому поводу замечает: «Можно сказать, что в эти годы Пушкин собирался жениться не потому, что влюбился, а влюблялся потому, что собирался жениться»¹⁰⁶, — и выводит отсюда очень привлекательную теорию поисков Пушкиным «независимого и достойного существования — Дома»¹⁰⁷.

Мы сейчас попробуем уточнить (некоторые скажут: извратить) эту теорию, используя наш метод анализа двух «Я». Но вначале надо сказать, что в жизни все сложней, чем в литературе. Это в текстах в основе одного персонажа легко разглядеть одно «Я», а в основе другого — другое. А живой человек все время меняется — в какой-то момент в нем проступает демоническое «Я», а в какой-то — поэтическое. Судя по тому продолжению, которое Пушкин нарисовал для Ленского, останься тот жив (мы исключаем «гремучий звон» его лиры в веках), «поэта / Обыкновенный ждал удел. / Прошли бы юношества лета: / В нем пыл души бы охладел. / Во многом он бы изменился, / Расстался б с музами, женился, / В деревне, счастлив и рогат, / Носил бы стеганый халат;/Узнал бы жизнь на самом деле»¹⁰⁸. То есть — на основе поэтического «Я» может развиться роль Главы семьи (поэзия быта), Домохозяина. И Пушкин попытался войти в эту роль, решив обязательно жениться.

Но только, конечно, ему эта роль представлялась не в том карикатурном варианте, который он определил для постылого Ленского, но — в варианте возвышенном. В 1830 году он сформулировал это так: «Два чувства дивно близки нам, / В них обретает сердце пищу: / Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам»¹⁰⁹. Ясно, что речь здесь о тех же «отческих могилах» и «доме», что и в «Дорожных жалобах», но теперь «гроб&» и «пепелище» действительно являются как нечто, вырывающее человека из лап играющих им чуждых ему лично сил, возвышающее его над потоком житейских страстей (предопределяемых борьбой всяких внутренних «Я»). В идеале на этих «двух чувствах» действительно «основано от века / По воле Бога самого / Самостоянье человека, / Залог величия его»¹¹⁰. И Пушкин в конце концов достиг идеала «самостоянья». На смертном одре.

Но осенью 1830 года, перед женитьбой, идеал «самостоянья» казался связанным с надеждой на жизнь и счастье. Конечно, эта надежда была самообманом, поскольку выбор в жены именно Натали Гончаровой был продиктован внутренним воздействием демонического «Я». Говорят, что он женился на ней потому, что был в детстве лишен нормального опыта семейной жизни. Но дело как раз в том тяжелом опыте, который он имел. Том самом опыте, который сделал его гениальным поэтом. Его опять бес попутал, но в литературе это оборачивается прекрасными текстами, а в жизни — несчастьями.

Ведьма и домовой

За тем, что говорят современники о Наталье Николаевне, угадывается нечто монструозное, достойное порождение сумасшедшего отца и матери алкоголички¹¹¹, этакая вещь в себе, существо, может быть, в своем роде талантливое, но никак не подходящее для создания земной обители «трудов и чистых нег», которая грезилась Пушкину еще в 1834-м, когда он уже понимал, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля»¹¹². Зато такая жена в высшей степени подходила для того, чтобы угнетать поэтическое «Я». И в этом смысле она была существом именно демоническим.

Конечно, она не была цинична в интеллектуальном плане, как, скажем, Раевский. Просто потому, что у нее не было никаких интеллектуальных интересов. Зато она была цинична в эмоциональном плане. По крайней мере — с Пушкиным. Она никогда не любила его, всегда была с ним холодна, лишь терпела его ласки — предавалась ему «нежна без упоенья». В «мучительном счастье» довести холодную жену до того, чтоб она разделила наконец его «пламень поневоле», проглядывает, в сущности, знакомое нам «блаженство можно вам купить». Не за деньги, но ломая себя, убивая нечто в себе. Именно «блаженство», подра-