Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России

Матерная брань в Древней Руси оценивалась как кощунство, :кверняющее и Матерь Божию, и мифологическую «Мать-сы-ую землю», и собственную мать ругающегося. Однако матерые выражения сами имеют сакральное происхождение и в прослом были связаны с ритуальными функциями¹⁹.

По мнению Б. А. Успенского²⁰, на самом глубинном, исходном уровне эти выражения соотносятся с мифом о священном браке Неба и Земли, результатом которого является оплодотворение Земли. Связь матерной брани с идеей оплодотворения проявляется в ритуальном свадебном и аграрном сквернословии, а также в ассоциации ее с громовым ударом. На этом уровне она не только не имела кощунственного смысла, но была магической формулой, священным заклинанием (аналогичные формулы существуют в буддизме).

На втором, более поверхностном, уровне субъектом действия становится Пес как противник Громовержца и демоническое начало. Матерные выражения приобретают при этом кощунственный характер, выражая идею осквернения земли Псом, причем ответственность за это падает на голову собеседника.

На третьем, еще более поверхностном, уровне объектом подразумеваемого действия становится женщина, тогда как субъектом его остается пес. Матерная брань переадресуется теперь непосредственно к матери собеседника и становится прямым оскорблением, ассоциируясь с выражениями типа «сукин сын».

Наконец, на самом поверхностном, светском уровне субъектом действия становится сам говорящий, а его объектом — мать собеседника. Брань становится указанием на распутство, сомнительное происхождение и т. д.

Самая залихватская русская матерщина не всегда была оскорблением. По наблюдениям русских этнографов XIX века, сквернословие в обращении вызывало обиду, только если произносилось серьезным тоном, с намерением оскорбить, в шутливых же мужских разговорах оно служило дружеским приветствием или просто «приправой», не имевшей также специальносексуального смысла (этого не понимали иностранцы, почему русские и казались им прямо-таки сексуальными маньяками).

Матерная лексика не только повсеместно употреблялась в быту, она пронизывает весь русский фольклор. Как пишут канадские лингвисты Феликс Дрейзин и Том Пристли, «мат — это теневой образ русского языка в целом. С семантической точки зрения, нас интересуют способы сообщения, посредством мата общих повседневных смыслов, выходящих за пределы прямого оскорбления и секса. Мы видим в мате особую форму экспрессивного, нестандартного языка, который по самой сущности своей нейтрален по отношению к обозначаемым им значениям. Трехэтажный мат является поэтому не просто скопищем непристойностей, но системой рафинированных, сложных структур. Мат — это потенциально безграничное количество выражений...

Мат характеризуется острым контрастом между узкой ограниченностью его базовых элементов... и богатыми семантическими возможностями их применения... Этот контраст порождает в мате эстетическую функцию “овладения реальностью” путем выхода за пределы базового обсценного словаря. Эта функция возвышает мат до уровня особого жанра народного искусства, в котором более или менее искушены миллионы русских»²¹.

Дело не только и не столько в лексике. Русские так называемые «эротические сказки» не просто подробно и вполне натуралистично описывали сами сексуальные действия, но и предлагали абсолютно несовместимую с христианской моралью систему оценок. Они сочувственно рассказывали о многоженстве героев. Такие «сексуальные шалости» и поступки, как овладеть, не спрашивая ее согласия, спящей красавицей, или «обесчестить», изнасиловать девушку в отместку за отказ выйти замуж за героя, представлялись народному сознанию вполне естественными, справедливыми, даже героическими.

Очень вольные сцены изображал русский народный лубок?². Иногда сравнительно благопристойные картинки сопровождались малопристойными текстами. Один из них, относящийся к XVIII веку, рассказывает, как три «младые жены», чтобы подшутить над плешивым стариком, сказали ему, что он должен смазывать голову «сливою женскою». Старик в ответ на это вынул свою «исподнюю плешь» и сказал, что уже сорок лет полощет ее «сливою женской». А волосы на ней так и не выросли.

Разумеется, подобные картинки и тексты можно найти не только в русском народном творчестве, достаточно вспомнить того же Рабле. Гипертрофированная оппозиция души и тела естественно перерастала в резкое противопоставление «чистой» — духовной или супружеской — любви и «грязной» сексуальности, чувственности. Их соотношение всегда вызывало острые споры, политизировалось и связывалось с вестернизацией страны.

В русском общественном сознании XVIII века «Запад» выступал в двух прямо противоположных ипостасях. Одни русские мыслители связывали с европеизацией идею индивидуализации и утончения любовных чувств и переживаний. Другие, подобно автору знаменитого очерка «О повреждении нравов в России» князю М. М. Щербатову, наоборот, считали западное влияние развращающим, подрывающим основы исконно русского целомудрия и нравственности. Договориться между собой эти люди, разумеется, не могли.