Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 1

Идеал крестьянский — теплая печка и «хоть час да мой». Иногда идеалом является и городская жизнь (извозчиком, дворником и т. п.), но опять-таки не с точки зрения каких-нибудь накоплений. Городская жизнь нравится, потому что в Москве-де «чайничать» можно целый день, «выпить веселее» и «еда там слаще». Еще какой-нибудь молодой парень посылает кое-что «в дом» своим родителям (да и то надо каждый раз вытягивать из него «пятерки» и «десятки»), но уж если самостоятельный домохозяин (какой-нибудь отделенный молодожен) уйдет в Москву, то можно быть уверенным, что в большинстве случаев (разумеется, бывают исключения) вернется оттуда «гол как сокол», только с приятными воспоминаниями о сладкой еде и выпивке. По словам крестьян, «копить — грех». Всякие запасы — лишний камень на шее грешника. В настоящее время трудно разобрать, действительно ли из таких представлений вытекает их полная незаботливость о завтрашнем дне или они, так сказать, «выкапывают» эти представления в виде оправдания перед самим собой и семьею. Наверное, и то, и другое бывает. Как они нерелигиозны в сущности! Только при приближении старости, когда уже начинаются разные недомогания, в мужицкую душу изредка начинает закрадываться суеверный страх загробного возмездия. Да и тогда разве они «православные», как их считают? Нисколько. Смутно, беспомощно как-то им делается, страшно, и сами они не знают «в чем спасенье». «Кто их знае, може, масоны аль молокане еще лучше нашего спасутся!» Каким робким, неуверенным и вопросительным тоном вырывается это у задыхающихся, покашливающих стариков!

Наша людская стряпуха из муки, выдаваемой ей на хлебы рабочим, спекла себе несколько «пирогов» и хотела ими «полакомиться» потихоньку вместе со своим мужем, жившим тоже в батраках. Ее поймал староста и доложил мне. (Баба, конечно, не подверглась никакой другой каре, кроме выговора.) Мой разговор по этому поводу с другой бабой, тоже служащей «в барской экономии»:

Я. Вот так Акулина, хороша!

Катерина (мнется некоторое время, потом вдруг выпаливает). А я так думаю, дурак Митрий, что вас такими глупостями тревожит. Эка важность, хлебцев себе напекла да поела.

Я. Однако для этого она муки украла ведь.

Катерина. Какая же это покража! Напекла, да и съела. Она ведь к себе не тащила пирогов, в кладовую не клала.

Я. Однако муку она взяла себе, и из-за этого рабочим меньше хлеба досталось. Не всё ли равно, снесла ли она краденое к себе домой или тут же его съела? Это как-никак, а покража.

Катерина. Пироги она у вас же, здесь с мужем съела, какая же это кража? Если б она еще из-под замкй украла аль впрок вашу муку схоронила, ну, это еще грех...

Сколько я ни толковала Катерине, что самовольное присвоение чужой собственности «в брюхо ли, впрок ли» все равно называется кражей, она со мной не согласилась.

Тот же староста, охраняя «барские яблони», чтобы с них не воровали яблоки ребятишки (пастушки, тоже служащие у помещика), набивает себе каждый раз во время своего обхода карманы яблоками.

Одно из самых глубоких и твердых крестьянских убеждений — это то, что земля когда-нибудь вся должна перейти в их руки. Уморительно, как они иногда хитрят и обходят этот вопрос в разговорах с помещиками.

А неуважение к интенсивному труду? «Что он? Как жук в земле копается, с утра до ночи!» Такие слова произносятся нередко очень насмешливо.

Может быть, в этих словах звучит неприятное воспоминание о разных «барщинах» и т. п. и лежание на печи с сознанием, что «хоть день да мой», — реакция?

Надо видеть, с каким гордым видом какой-нибудь оборванец просит в урожайный год «расчета» у землевладельца (иногда вид бывает даже нахальный): «Пожалуйте мне расчет». — «Что это ты? Разве тебе плохо у меня?» — «Не плохо, а только не хочу боле у вас жить, домой пойду». — «Так я тебя и отпущу! Рабочая пора только начинается. Я тебе деньги твои не отдам, мне тоже нужно свой хлеб убирать и свозить, затем я тебя и нанимал». — «А не отдадите — я и так уйду».

Если его не отпустят, то он начинает всё нарочно плохо делать и портить, опаивает лошадь, портит сбрую и т. п.

«Как же это — барин не хотел тебя отпускать, а теперь сам прогнал?» «Иван» (хитро усмехаясь): «Да я стал на дурь работать, вот и прогнал».

И действительно, уходят в лаптях, оборванные, грязные и, убрав свой хлеб, ложатся на печку — и не надо им ничего, кроме хлеба и тепла и «хозяйки», которой можно помыкать.

Те же самые «Иваны» и «Алексеи» — когда есть нечего и топить нечем — унижаются перед землевладельцем, чтобы попасть в число его батраков. «Какое бы ни будь у вас местечко. Мне бы с хозяйкой...» «Хучь бы из хлеба на зиму-то». Поклоны в землю и т. п. Даже слезы.

Казенное добро (в казенных имениях) уважают даже менее помещичьего. «У царя всего много». И тащат всё решительно. Казенный лес прямо не укараулить, несмотря на множество полесовщиков и сторожей.