Пушкин

Пушкин впервые принял участие в академическом собрании 28 января 1833 года. Собрание проходило на Васильевском острове, по 1-й линии, по современной нумерации – в доме № 52. Там и был ему вручен диплом академика. В том году было еще шесть заседаний с его участием, в 1834 году – только одно, и еще одно – в годичном акте 1836 года.

Перелом в отношениях с Уваровым

Но в середине тридцатых годов отношения Пушкина и Уварова стали постепенно портиться и дошли до откровенной вражды. Как-то Уваров где-то в обществе сказал, что, мол, Петр Первый купил прадеда Пушкина за бутылку рома, чем сильно обидел поэта. Ответом стало стихотворение «Моя родословная».

В руках Уварова имелось очень сильное оружие – цензура. Фраза императора, объявившего себя личным цензором Пушкина, произнесена была больше для красного словца. В апреле 1834 года Уваров, в качестве Министра народного просвещения, приказал цензуровать произведения Пушкина «на общем основании». В 1835 году подведомственность Пушкина обычной цензуре была даже оформлена официально. И это превратилось в самую настоящую травлю. «Царь любит, да псарь не любит», – заметил по этому поводу Пушкин. Цензоры принялись кромсать поэмы и пьесы Пушкина.

Нельзя было предвидеть, что может вдруг не понравиться цензору. Так, к примеру, из стихотворения «Пир Петра Великого» были вымараны строчки «чудотворца-исполина чернобровая жена» о Екатерине Первой. Чем они задели цензора? Трудно объяснить, ведь ровные черные брови действительно были характерной деталью внешности супруги Петра.

Из поэмы «Анджело» тоже было исключено несколько строк. Даже в пушкинских сказках цензоры находили, что вычеркнуть. Так, «Сказка о попе и работнике его Балде» ни разу не публиковалась при жизни автора, а после его смерти издали отцензурированный вариант, в котором священнослужитель был заменен на купца.

В «Сказке о золотом петушке» цензор Никитенко запретил печатать заключительное двустишие сказки, а также авторскую строчку «Царствуй, лежа на боку». Пушкин с возмущением писал об этом в своем дневнике: «Цензура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке: «Царствуй, лежа на боку» и «Сказка – ложь, да в ней намек! Добрым молодцам урок». Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова»[117].

Впрочем, поэт и сам давал Уварову поводы для неприязни.

С весны 1835 года пошла по рукам всем теперь известная эпиграмма Пушкина «В академии наук заседает князь Дундук…», намекавшая на противоестественную связь Дондукова-Корсакова и Уварова. Авторство этой эпиграммы само-собой тщательно скрывалось, но Уваров все же вычислил наиболее вероятного ее сочинителя. Прощать обиду он был не намерен.

А Пушкин не унимался! В январе 1836 года в журнале «Московский наблюдатель» было напечатано его стихотворение «На выздоровление Лукулла» с подзаголовком «перевод с латинского».

Повод был следующий. Осенью 1835 года тяжело заболел один из богатейших людей России молодой неженатый граф Дмитрий Николаевич Шереметев. В столицу прискакал фельдъегерь с известием, что граф на волоске от смерти. Уваров приходился Шереметеву не слишком близким, но родственником. Министр, «как ворон, к мертвечине падкой», явился опечатывать дворец Шереметева, хранивший несметные богатства. Права министра на наследство были более чем сомнительны: родство слишком дальнее, но Уваров полагал, что чем быстрее начнет он действовать, тем больше надежды будет завладеть желанным наследством. Злые языки перешептывались насчет лихорадки нетерпения, снедавшей министра просвещения.

А Шереметев возьми и выздоровей! Скандал вышел ужасающий. Сатира, напечатанная в «Московском наблюдателе», сразу же наделала много шума. И москвичи, и петербуржцы читали ее, посмеивались и поражались смелости Пушкина и его неосторожности, называя его промеж себя сорвиголовой.

Министр поначалу был в растерянности, не зная, что делать: жаловаться – значит подтвердить, что он себя узнал в стихах Пушкина, промолчать – значит молча снести небывалое оскорбление.

Уваров пожаловался царю, последовал вызов Пушкина к Бенкендорфу. Поэту пришлось оправдываться и утверждать, что его ода не была направлена против кого бы то ни было: «Моя ода была послана в Москву без всякого объяснения. <…> Всякого рода намеки тщательно удалены оттуда. <…> В образе низкого пройдохи, скупца, ворующего казенные дрова, подающего жене фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож, и т. д. – публика, говорят, узнала вельможу, человека богатого, человека, удостоенного важной должности… Мне не важно, права публика или не права. Что для меня очень важно, это – доказать, что никогда и ничем я не намекал решительно никому на то, что моя ода направлена против кого бы то ни было».

Стихотворение «На выздоровление Лукулла» не включали в собрания пушкинских сочинений вплоть до 1870 года.