Пушкин ad marginem

20. Аневризмом своим дорожил я пять лет, как последним предлогом к избавлению, ultima ratio libertatis – и вдруг последняя моя надежда разрушена проклятым дозволением лечиться в ссылку! (…) Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его, отвратить негодование; выписывают мне Мойера, который, конечно, может совершить операцию и в сибирском руднике; лишают меня права жаловаться (не в стихах, а в прозе, дьявольская разница!), а там не велят и беситься. Как не так! Я знаю, что право жаловаться ничтожно, как и все прочие, но он есть в природе вещей: погоди. (…) Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье. Каково? (…) Но полно об аневризме – он мне надоел, как наши журналы (П. А. Вяземскому, 13 и 15 сентября 1825 г.).

21. Конечно, я с радостию и благодарностью дал бы тебе срезать не только становую жилу, но и голову; от тебя благодеянье мне не тяжело – а от другого не хочу. Будь он тебе расприятель, будь он сын Карамзина (В. А. Жуковскому от 6 октября 1825 г.).

22. Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? (…) В 4-й песне «Онегина» я изобразил свою жизнь; когда-нибудь прочтешь его и спросишь с милою улыбкой: где ж мой поэт? В нем дарование приметно – услышишь, милая, в ответ он удрал в Париж и никогда в проклятую Россию не воротится – ай-да умница (П. А. Вяземскому, вторая пол. Мая 1826 г.).

23. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет игрока (…) Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт догадал меня бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан я был богу и тебе (Плетневу от 29 сентября 1830 г.).

24. Баратынский говорит, в женихах счастлив только дурак, а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я, – а тут он будет мы. Шутка! (Плетневу от 29 сентября 1830 г.).

25. Кабы я не был ленив, да не был жених, да не был очень добр, да умел бы читать и писать, то я бы каждую неделю писал бы обозрение литературное – да лих терпения нет, злости нет, времени нет, охоты нет. Впрочем, посмотрим (Плетневу от 13 ноября 1831 г.).

26 …страховать жизнь на Руси в обыкновение не введено, но войдет же когда-нибудь; пока мы не застрахованы, а застращены (П. В. Нащокину, около 20 июня 1831 г.).

27. Кстати о самоотверженности: представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы. Я в отчаянии, несмотря на все мое самомнение (В. Ф. Вяземской от 4 июня 1832., пер. с фр.).

28. Угождать публике я не намерен; браниться с журналами хорошо раз в пять лет, да и то Косичкину, а не мне. Стихотворений помещать не намерен, ибо и Христос запретил метать бисер перед свиньями; на то проза-мякина (Н. П. Погодину, первая пол. сентября 1832 г.).

29. Однако скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва. Даже извозчиков мало на ее скучных улицах. На Тверском бульваре попадаются две-три салопницы, да какой-нибудь студент в очках и фуражке, да кН. Шаликов (Н. Н.  Пушкиной от 27 августа 1833 г.).

30. Говорят, что несчастие хорошая школа, может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к добру и прекрасному, какова твоя, мой друг, такова и моя (П. В. Нащокину, сер. Марта 1834 г.).

31. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог идти ему по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет (Н. Н. Пушкиной 20 и 22 апреля 1834 г.).

32. честь имею тебе заметить, что твой извозчик спрашивал не рейнвейну, а ренского (т. е. всякое белое кисленькое виноградное вино называется ренским), впрочем твое замечание о просвещении русского народа очень справедливо и делает тебе честь, а мне удовольствие (Н. Н. Пушкиной от 18 апреля 1834 г.).

33. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе, не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в коим не удивляет (Н. Н. Пушкиной от 18 мая 1834 г.).

34. Зависимость в жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем мы на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче призрения. Я, как Ломоносов. Не хочу быть шутом ниже у господа бога (Н. Н. Пушкиной от 8 июня 1834 г.).

35. На того я перестал сердиться, потому что (…) он не виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к…., и вонь его тебе не будет противна, даром что gentlmen. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух (Н. Н. Пушкиной от 11 июня 1834 г.).