Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Достоевский ответил на чаяния мессианства и избранности (всечеловечность гения поэта), которые всегда были свойственны русского типу сознания и которые — главное — были представлены в системе ценностей Пушкина. Он увидел творчество поэта в перспективе развития России, транслировал это понимание не столько готовому к такой интерпретации русскому обществу пост-реформаторского периода, — но к будущему присутствию Пушкина в русской жизни. И слава Богу, что мы не отказались от такого изъяснения содержания мира Пушкина, не взирая на все особенности интерпретаций советского периода. Он увидел неповторимое единство пушкинского творчества в смысловом отношении, которое всегда привлекало русского человека, стремящегося и тогда и теперь открывать связи своего личного существования с существованием всего народа.

Конечно, такого рода синтетизм зиждется на базе пушкинского целостного художественного мировоззрения. Это именно то, что Мандельштам называл «русским номинализмом», то есть тенденцией прямого и предметно-завершенного называния явлений действительности. Этот «номинализм» носит во многом стихийный и не теоретизированный характер, в его основе не лежит какая-то безусловная и принимаемая многими мыслителями и просто деятелями культуры теория или концепция. (Насколько нам известно Г. Сковорода, философ-номиналист, не был широко известен русской интеллектуальной публике начала XIX века).

Это на самом деле почти эллинистический способ описания бытия, которое воспринимается в системе: автор — действительность, где автор в п е р в ы е описывает действительность, почти не опираясь на предшествующую традицию по причине или ее отсутствия или исходя из представления, что эта традиция носит «ничтожный» характер. Автор остается один на один с миром и вынужден его описывать и объяснять, опираясь на некоторые базовые ценности своего миросозерцания так, как оно сформировано другими культурными факторами.

Этими факторами для Пушкина были: опора на устную народную культуру, на предшествующую книжную традицию, на сам русский язык, на определившуюся в немногих, правда, событиях — историческую действительность (Петр, Екатерина, Пугачев, война 1812 года), которые стали определять и формы эстетического отношения к жизни.

В такого рода формировании художественного мировоззрения главную роль играет прежде всего индивидуальный гений автора, а во-вторых, потенции, кроящиеся в исходных базовых данных, в самых глубинах национальной культуры — религия, предания, совершившаяся история, сам язык, о чем сказано выше. В гораздо меньшей мере имели влияние на формирование этого мировоззрения политические и общегражданские представления о человеке, устройстве общества, текущая практика буржуазной жизни начала XIX века. В случае с русской культурой и с Пушкиным, в частности, это влияние играло второстепенную роль.

Новый поворот русской культуры, произошедший у Пушкина, безусловно духовно-строительного толка, что, кстати, отчетливо формулировалось и самим поэтом и возникающими у него планами по созданию и истории русской литературы и истории русского народа, с добавлением истории Петра Великого. Универсальность пушкинского мира никем впоследствии не только не была повторена в русской культуре, но и сама подобная попытка была бы в принципе невозможна, потому что освоенные Пушкиным предпосылки развития культуры, новые смыслы ее, им обозначенные, требовали бы в случае подобных попыток значительного исторического времени и значительных культурных усилий. Пушкин сумел справиться с задачей концентрации обширного культурного материала, с соединением внутри собственного творчества целого ряда художественных эпох (Просвещения и Возрождения), с преобразованием самого языка.

* * *

Невозможность выстроить феноменологию национальной жизни и, соответственно, национальной культуры в России (применительно к ситуации начала XIX века), исходя только лишь из оснований собственной истории и сформировавшегося образа правления, бытовых привычек, недавно начавшей развиваться каменной и городской цивилизации, появления университетов, развития книгопечатания, других видов искусства помимо литературы — живописи, театра, скульптуры, архитектуры и т. д. — очевидно. Постоянное обращение русского культурного сознания, да и не только, если вспомнить политическую и философскую мысль, ежедневную практику жизни — к образцам других народов и государств, совершенно оправдано, как это оправдано для всякой молодой, развивающейся нации.

Пушкин делал это постоянно, сравнивая «отроческую», активно растущую русскую словесность с другими европейскими литературами. Это сравнение имело у него достаточно объективный характер, и он точно отмечал близость или разницу в литературных моделях французской, немецкой или английской литератур по сравнению с русской.