Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

Здесь необходимо повторить, что такое сравнение с подчеркиванием преимуществ русской жизни еще совсем недавно, во времена Ломоносова и Сумарокова, было бы или неоправданной риторикой, больше похожей на хвастовство, или ложным суждением, не опирающимся на реальность. Но при Пушкине, с Пушкиным русская культура незаметным образом, вместе с государством, созрела до возможности и необходимости своего р а в н о п р а в н о г о положения с другими культурами и государствами. На это влияла в первую очередь не забытая пока победа в войне 1812 года и Венский конгресс в 1815 году, а также положение России как ведущей и самой мощной державы Европы наряду с Англией. Не случайно де-Кюстин замечал в своей книге, которая так не понравилась в николаевской России и также не нравилась в России советской, что несколько удивительно, так как формально она обличала царское самодержавие: «Когда размышляешь о дипломатических и других победах этой державы еще недавно игравшей такую незаметную роль в судьбах цивилизованного мира невольно спрашиваешь себя, не сон ли все это» [8, 77].

Это ему, кстати, принадлежит одно из самых широко известных высказываний о России, как о «колоссе на глиняных ногах» (хотя эти слова приписываются и Наполеону). Хотя точнее говоря, он так высказывался в первую очередь о Петербурге. Однако прочитаем всю характеристику: «…Сердце (колосса — Е. К.) которого сделано из гранита и металла, тело из гипса и цемента, а конечности из раскрашенного дерева и гнилых досок. Эти доски стоят здесь, как стены вокруг пустынного болота. Колосс на глиняных ногах, этот город сказочной роскоши, не похож ни на одну из столиц цивилизованной Европы, хотя при его основании их всех копировали» [8, 92].

Как-то пропускается многочисленными критиками России, влюбившимися в данную характеристику, что сердце у колосса «из гранита и металла», то есть несокрушимое, не подвергающееся никакому воздействию. В книге также он приводит свой разговор с императрицей, которая тонко замечает ему, что «если вы составите себе хорошее мнение о России, вы, наверное, выскажете его. Но это будет бесполезно, — вам не поверят, ибо нас плохо знают и не хотят знать лучше» [8, 85]. Эти слова «поразили» де-Кюстина и не могли не поразить, так как они совершенно отчетливо определили устами супруги главы императорского дома смысл отношений между Россией и Западом. (Это к вопросу опять-таки о том, когда все-таки и каким образом Россию перестали любить на Западе, когда о монархической, по преимуществу, Европе, сокрушившей недавно при главной помощи России «узурпатора и диктатора» Наполеона, заставившей, к тому же, европейские страны заключить на Венском конгрессе соглашение почти «О вечном мире», — звучит это неизбывное меланхолическое замечание императрицы, что Россию «не хотят знать лучше»).

Не менее поразительным для французского путешественника выглядит рассуждение Николая в приватном разговоре с ним об устройстве России, о реальном понимании русским самодержцем одного из важнейших смыслов организации жизни России. И здесь он, безусловно, совпадает с Пушкиным, который мыслил и говорил точно так же. Николай внушает французу: «Общая покорность дает вам повод считать, что все у нас однообразно. Вы ошибаетесь: нет другой страны, где было бы такое разнообразие народностей, нравов, религий и духовного развития, как в России. Это разнообразие таится в глубине, единение же является поверхностным и только кажущимся. Вы видите здесь вблизи нас двадцать офицеров; из них только двое первых — русские, трое следующих — примирившиеся с нами поляки, часть остальных — немцы. Даже ханы привозят мне своих сыновей, чтобы я их воспитывал среди моих кадетов. Вот вам один из них, — сказал он, указывая на маленькую китайскую обезьяну в диковинном бархатном одеянии, расшитом золотом. Это дитя Азии было прикрыто сверху высоким, прямым, остроконечным головным убором, похожим на шутовской колпак, с большими округленными и загнутыми полями» [8, 96].

Мы не так просто привели этот отрывок с комментариями самого де-Кюстина, чтобы показать, что в самой реакции путешественника гораздо больше невежества и культурного чванства, на грани расизма, чем в покровительственном тоне императора. Там, где Николай видит своего подданого и считает важным его наличие для разнообразия мозаики жизни России, — образованный и воспитанный западный вояжер видит «обезьяну и шута». Много мыслей вызывает это невольное саморазоблачение маркиза в своем «цивилизованом» взгляде на «роскошную», но «варварскую» страну «холода и снегов».