Пушкин и Грибоедов

Уже заслуживает внимания, что люди отличаются образом жизни: одни служат церкви, другие (миряне) – государству. В обеих группах устанавливается иерархия: и в церковной – от патриарха до монахов, и в государственной – от царя до простонародья. Даже верхушка неоднородна: бояре – «сонм дворян». Но и однородная в социальном отношении группа отнюдь не монолитна, тут много найдется таких, кто себе на уме.

Нет надобности, да и возможности сличать изображение Пушкина с действительностью: оно о событиях противоречивого смутного времени. Историки немало потрудились над выработкой официальной версии события. Но историю пишут победители. У них был интерес укрепить династию Романовых… Однако и тогда, и до сих пор существовала и существует версия, снимающая с Годунова пятно цареубийства. Пушкин посвятил свой труд «драгоценной для росссиян памяти» Карамзина, фактографию событий заимствовав в томах «Истории государства Российского». Но факты не существуют сами по себе, они субъективно преломляются. «Борис Годунов» – это не иллюстрация к историческому событию (или переложение в стихи исторического исследования), а попытка поэта осмыслить событие, через это уточнить свою методологию познания человека и мира.

Пушкин – диалектик. Он потрясающе выразительно показал, как по-разному воспринимается факт, когда на него смотрят открытыми или зашоренными глазами. Такова сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре».

Вот картинка, которую наблюдает проснувшийся Григорий:

Спокойно зрит на правых и виновных,

Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева.

Именно в таком духе наставляет и Пимен Григория, видя в нем своего преемника: «Описывай не мудрствуя лукаво / Всё то, чему свидетель в жизни будешь…»

Красиво и умно, кто бы возражал! Только кончается сцена угрозой Григория царю: «отшельник в темной келье / Здесь на тебя донос ужасный пишет…»

Тут хотелось бы обратиться к оценке Грибоедовым сцены в Чудовом монастыре, напечатанной в журнале: «В первой сцене “Бориса” мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен» (Булгарину. 16 апреля 1827. Тифлис). Думается, что сделанное замечание здесь и меткое, и неточное. В ту пору резко отличались языки письменный и разговорный222. (Кстати, и Пимен говорит попросту, ничуть не «летописным» языком, ныне нуждающимся в переводе). Так что Грибоедов вроде говорит о форме высказываний персонажей, а фактически отталкивается от содержания высказываний. Второй персонаж у Пушкина действительно «говорит, как сам автор» – по содержанию, озвучивая заветные мысли поэта. Это сродни ироническому замечанию автора в собственный адрес: «никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!» (Вяземскому, ноябрь 1825 года). А тут тесноват оказался клобук монаха.

Грибоедов проницательно угадал именно пушкинскую мысль в словах персонажа: «И не уйдешь ты от суда мирского, / Как не уйдешь от божьего суда». (И как это монах этими словами сам себя не напугал, затевая самозванство! Негласно полагая, что ни тот, ни другой суд его не зацепит?).

Так что же это такое – летописное сказание: бесстрастное свидетельство или донос ужасный? И можно ли отличить одно от другого?

Попробуем разобраться. Чему свидетелем был Пимен? Гибели царевича, нечаянной или злонамеренной, он не наблюдал: он прибежал на царицын двор с толпой под набат. Народ «вслед бросился бежавшим трем убийцам». «Злодеев захватили / И привели пред теплый труп…» Далее прямо по программе летописания – описывать «знаменья небесны»: «И чудо – вдруг мертвец затрепетал…» «И в ужасе под топором злодеи / Покаялись – и назвали Бориса». Ведь и тут возможно двойное понимание: покаялись – пред трепетом мертвого царевича или под топором? Это признание в реальном – или оговор? А тут моментально и суд, и приговор, и его исполнение, хотя судом в прямом смысле эту расправу назвать никак нельзя.

Логика Пимена прямолинейна и неукоснительна: всё, что сопрягается с именем Бога, – истинно, иное греховно, от лукавого. Монах с умилением вспоминает Феодора: «Бог возлюбил смирение царя, / И Русь при нем во славе безмятежной / Утешилась…» (Феодору можно было царские чертоги обратить в молитвенную келью: царские заботы при нем лежали на Годунове).

Можно ли доверять летописи Пимена? При видимой объективности она тенденциозна. Засвидетельствовано трепетание убиенного. И это далеко не единственный случай, когда должное выдается за действительное.