Пушкин и Грибоедов

Боярин не призывал к расправе над Феодором; это уж инициатива от холопьего усердия. Она поддержана!

Н а р о д (несется толпою)

Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий!

Да гибнет род Бориса Годунова!

Прозрение и раскаянье не заставят себя долго ждать. Сообщение Мосальского о расправе над царицей-матерью и Феодором (версия об их самоубийстве откровенно наглая) повергает собравшихся у дома Борисова в психологический шок (авторская ремарка – «Народ в ужасе молчит»). А ведь интересная получилась перестановка: приговор, исполненный руками бояр, на этот раз вынесен устами народа. Более того, суд продолжался и под окнами царского дома, где Феодор оказался под стражей.

О д и н и з н а р о д а

Брат и сестра! Бедные дети, что пташки в клетке.

Д р у г о й

Есть о ком жалеть? Проклятое племя!

П е р в ы й

Отец был злодей, а детки невинны.

Д р у г о й

Яблоко от яблони недалеко падает.

На этот раз возникает двуголосие; однозначный прокурорский тон дополняется тоном защитника. Возникает спор доброго и злого – и последнее слово остается за жестоким. Неужели непременно надо пролить кровь, чтобы ужаснуться ею? А угрозы кровопролития недостаточно?

И все-таки в последней ремарке трагедии («Народ безмолвствует») проявляется достойное трагического катарсиса прозрение и нравственное просветление.

Не приходится гадать, как в сложной сумятице голосов и мнений различить голос поэта: он помечен в письме Вяземскому репликой об ушах под колпаком юродивого: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит». Но и без прямой пометы догадаться о том было нетрудно. Воскрешенные поэтом мертвецы отдают ему свой опыт, и опыт этот нужен ему, чтобы уточнить свой идеал; без идеала поэту нельзя: это критерий, сквозь призму которого воспринимается все, что проходит перед его взором.

В «Борисе Годунове» можно видеть этап формирования пушкинского гуманизма. В оде «Вольность» юный      поэт в безудержном азарте восклицал:

Самовластительный злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

О судьбе самовластительного злодея печалиться не будем, но дети тут при чем? После «Годунова» Пушкин подобных строк не напишет. Смерть царевича (без разницы – нечаянная или умышленная) пророчит гибель юного непорочного венценосца и гибель множества людей в смутное время, потому что изрядно разожгла и страстей, и страстишек.

Пушкинский анализ чурается плоских, назидательных выводов. Не сотвори себе кумира. Поэт и не творит кумира, пуще того – не свергает былых, на их место выдвигая новых, теперь вот – народ. Поэт видит народ трезво и объемно, в сочетании контрастных сторон. Однако уже само включение народа в число активных факторов исторического процесса концептуально важно.

Пушкин сумел разглядеть парадокс: народ может оказывать решающее воздействие на ход исторических событий, но народ не умеет закрепить результаты своих побед, ибо сам не обладает властью, он уступает власть «верхним» и ограничивается пассивным ожиданием, т. е. довольствуется иллюзорным внешним результатом. В силу этого само участие народных масс в истории – фактор не постоянный, а переменный, он включает активную и пассивную (выжидательную) фазы. Решающее значение участия народных масс в истории достигается на определенных отрезках исторического развития.

Идею компенсации добродетелью за преступление Пушкин не принимает: он видит такое старание, но помнит и другое, тем более что под тяжестью шапки Мономаха и добрые намерения искривляются. Его суд бескомпромиссный. Но и явление в чистом (одностороннем) виде практически не встречается. Сложных ситуаций поэт не избегает.

У Пушкина встретятся и контрастные утверждения.

Как раз в пору окончания «Бориса Годунова» поэт пишет послание однокашникам по случаю лицейской годовщины. В основном оно ясное, четкое по мысли и чувству, но содержит и странности. Пушкин не увлекался пророчествами, в «Онегине» даже заявил: «Но жалок тот, кто всё предвидит…» Тут одно из исключений из этого правила.

Предчувствую отрадное свиданье;

Запомните ж поэта предсказанье:

Промчится год, и с вами снова я.

Исполнится завет моих мечтаний:

Промчится год, и я явлюся к вам!

Для нас это «дела давно минувших дней», и видно, что Пушкин на удивление точно предсказал дату своего освобождения. И ведь с какой настойчивостью делает это поэт: тут не просто надежда, не просто предположение, тут уверенность, убежденность. Как бы хотелось знать, на чем она была основана! Но Пушкин дважды подчеркнул только результат своих раздумий, обоснование же было и остается в тайне.

Предчувствуя свое освобождение, Пушкин рисует в своем воображении радостную встречу с друзьями, загодя провозглашая тосты. Первый – самый естественный, «в честь нашего союза», в честь наставников, «хранивших юность нашу».

А вот второй – тост странный: сначала выпить, а потом разобраться; поэт наверное учитывает, что второй тост не будет принят с тем же единодушием, что и первый.

Полней, полней! И, сердцем возгоря,

Опять до дна, до капли выпивайте!

Но за кого? о други, угадайте…