Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности

Раньше в сознании Запада Россия ассоциировалась с Толстым и Достоевским, и сейчас ассоциируется с Толстым и Достоевским. Подобное явление – выходит за пределы общемировых процессов. Для русских сегодня Франция более Бегбедер и Уэльбек, чем Мюссе и Золя. Англия – родина Роулинг, а потом уже Диккенса. А наши экспортные культурные товары остаются неизменными. Можно назвать не менее трех десятков западных фильмов, в которых герои носят с собой или читают романы Толстого и Достоевского – массмедийные свидетельства серьезного интеллектуального контекста.

Если голливудские персонажи не изменяют своим культурным пристрастиям, то русская культура XX – XXI веков в исполнении современных писателей, настойчиво отчитываясь в верности великой традиции, упрямо создает гигантские образцы провинциализма. В 30-е – 60-е годы XX века советская пропаганда и литература создавали образы круглолицых девушек и задорных юношей, поднимающих село или моральный дух на заводе, мечтающих научиться водить или собирать трактор. Романы 1970—1980-х стали тонуть в рефлексии и социальной депрессии с некоторыми элементами оптимизма. 1990-е и далее годы отечественная культура с изощренным вожделением принялась разрабатывать сюжеты с участием алкоголиков, наркоманов и проституток. Объяснение подобного тяготения к маргиналам было убедительным: это и есть «правда жизни», это своего рода выпад против пропагандистской цензуры и лакировки действительности.

На самом деле и та, и другая позиция упорно демонстрируют фальшь и надуманность. Истина находится даже не где-то посередине, а за пределами пропагандистских лозунгов и живописания бытия маргинальных субъектов. Советская и российская культура ХХ века активно занималась оживлением и имитацией устаревших ГОСТов культуры XIX столетия: интерес к маленькому человеку, исследование конфликта униженных и оскорбленных и т. д.

Ошибочность заклинательной и самогипнотической верности традициям русской культуры заключалась в том, что в XX веке словесность, даже сохранив верность жанрово-стилистическим особенностям Пушкина – Толстого, утратила свой философский и онтологический статус. Культура XIX века была заменителем и альтернативой религии, философии и политики. В XX веке все изменилось.

До 1990-х этим заменителем философии и религии была власть, после – массовая культура, столкнувшись с которой писатель сформулировал для себя одну-две перспективы: или говорить о вечном в пределах нарратива масскульта, или противостоять ему, обратившись к психологизированным, построенным по глубочайшему философскому образцу воспоминаниям о том, как он в босоногом детстве собирал с родном селе шишки-ягоды (варианты: испытывал несправедливость; целовался с девушкой в тихом Замоскворечье), бунинские ароматы (варианты: толстовский морализм; психологизм Достоевского) помогают ему сегодня держаться за мораль в нашем безнравственном мире.

Так или иначе, постепенно выкристаллизовалось несколько формул повествований: исповедальная – «я и 0,5 сантиметра вокруг меня»; социально-обличительная – «я и 100 тысяч страданий вокруг меня»; философская – «я и миллион мыслей вокруг меня», интеллектуальная – «я!»…

Для того чтобы практиковать подобные формулы, необходимо, чтобы литературная традиция, которой следует писатель, обладала неограниченным ресурсом, включающим широкий ассортимент жанров и концепций. Русская классическая литература, как никакая другая, отвечает этим требованиям, но (сейчас прозвучит главное) мифологический портрет русской классической литературы скован хрестоматийным представлением о ней как выразительнице чаяний, страданий, представленных в душераздирающей философско-спекулятивной интерпретации. Так нас выучили в школе. Так в институтах выучили наших учителей.

Про эту самую духовнополезность

Многие историки литературы, а вслед за ними и педагоги, в отборе материала ориентируются преимущественно на документы критики, иллюстрирующие в совокупности приблизительно целостный историко-литературный портрет писателя. Время показало серьезный изъян подобного подхода, более соответствующего задаче очередной мифологизации «школьного» образа классика.

Иная тенденция – фиксация пестрого калейдоскопа исторических событий, вписанных в канву разнообразных писательских размышлений – также ненадежна в качестве портретирования культурного феномена.

Даже синтез упомянутых подходов значительно не проясняет образ писателя, потому что ответы представляют собой умозрительные построения, отталкивающиеся от набора уже известных фактов.