Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Что касается до истории Карамзина, то нет сомнения, что цензура ни в каком случае не могла бы сама собою позволить печатание оной, и для того-то история сия и издана не по ее разрешению, а по высочайшему повелению блаженной памяти государя императора[666].

Принятие цензурного устава явилось историческим фоном знаменитого разговора, состоявшегося между Пушкиным и императором 8 сентября 1826 года, когда император предложил Пушкину быть его цензором. Смысл этого предложения ясен: император Николай выводил произведения Пушкина из-под действия устава, воспроизводя ситуацию, когда император Александр сделал неподцензурной «Историю» Карамзина. Представляется весьма вероятным, что именно Карамзин дал Николаю совет возвратить Пушкина из ссылки.

«Чугунный» устав действовал недолго, уже к концу 1827 года, благодаря усилиям Уварова и Дашкова, он был отменен и заменен значительно более либеральным. Между тем император продолжал оставаться цензором Пушкина, и, хотя иногда при этом он прибегал к помощи анонимных литературных консультантов, большую часть пушкинских произведений читал сам, и скупые отзывы монарха, которые Пушкин получал через Бенкендорфа, и в самом деле отражали литературные вкусы молодого императора[667]. Николая очевидно беспокоила и социальная репутация поэта. Так, для того чтобы отвести от Пушкина упреки в лести, он не допустил публикацию стихотворения «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю / Хвалу свободную слагаю…»). Можно сказать, что Николай был внимательным и в целом благожелательным цензором Пушкина. Запреты на его произведения были редки, но, конечно, метки — если иметь в виду фактический запрет, который был наложен на публикацию «Бориса Годунова». Стихотворение «Стансы» замечаний императора не вызвало. Соотнесение первых дней нового царствования с историей воцарения Петра было общепринятым.

Остается неизвестным, касался ли Карамзин, непримиримый критик петровского царствования, в своих разговорах с молодым императором темных сторон правления Петра и вредных, по мнению историка, для России последствий этого правления. У нас нет сведений и о том, повлияли ли революционные бури, прошедшие по Европе в 1830 году (и приведшие Николая к убеждению, что Россия, чтобы избежать революции, должна перестать быть частью Европы), к тому, что молодой император пересмотрел свои взгляды на петровское идейное наследие. Между тем Пушкин в 1830 году был склонен воспринимать некоторые действия молодого царя, направленные на ограничение крепостного права, как антипетровские. Так, именно по поводу указа, запрещающего продавать крестьян без земли, поставленного на обсуждение Сперанским в 1830 году, Пушкин писал Вяземскому, что это «контрреволюция революции Петра»[668].

Польское восстание было не единственным событием 1830 года, заставившим власть пересмотреть свои позиции по отношению к тому, нужно или нет активно утверждать в России новую внесословную, то есть общенациональную идеологию. Холерные бунты, потрясшие Москву, Чугуево и Севастополь, показали, что социальное напряжение существовало не только между дворянством и самодержавием, но и между самодержавием и низшими сословиями. Нужна была общенациональная идеология, которая связала бы сословия лучше, чем высочайшее «На колени!». И эта идеология появилась ровно тогда, когда император понял, что единство нации невозможно утвердить только охранительными мерами.

В конце 1832 года только что назначенный товарищ министра просвещения С. С. Уваров предложил свою знаменитую формулу: «Православие, самодержавие, народность»[669]. Вольно или невольно, формула Уварова включала в себя осуждение важных элементов идеологического наследия Петра, поскольку всеми своими составляющими была направлена против Петра как врага православной церкви, во-первых, самовластного тирана, во-вторых, ответственного за раскол нации, в-третьих. В основе формулы Уварова лежали антипетровские воззрения Карамзина, выраженные с наибольшей полнотой в «Записке о древней и новой России», где Петр последовательно изображался как враг:

православия («Ничто не казалось ему страшным. Церковь российская искони имела главу сперва в митрополите, наконец в патриархе. Петр объявил себя главою церкви, уничтожив патриаршество, как опасное для самодержавия неограниченного. Но заметим, что наше духовенство никогда не противоборствовало мирской власти, ни княжеской, ни царской: служило ей полезным оружием в делах государственных и совестью в ее случайных уклонениях от добродетели. Первосвятители имели у нас одно право — вещать истину государям, не действовать, не мятежничать, — право благословенное не только для народа, но и для монарха, коего счастье состоит в справедливости»)[670],