Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток ‹…› Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах ‹…› Там обитают государи российские, с величайшим усилием домогаясь, чтобы их царедворцы и стража не умирали голодом и чтобы ежегодная убыль в жителях наполнялась новыми пришельцами, новыми жертвами преждевременной смерти! Человек не одолеет натуры![642]

При том, что полный текст «Записки» стал известен Пушкину только в 1836 году («…Никто не знал даже о существовании этой Записки; самые близкие люди, друзья ничего о ней никогда не слыхали. Записка найдена случайно в 1836-м году, через долгое время по смерти Карамзина и Императора Александра. Двадцать пять лет она скрывалась под спудом…»[643]), исследователи находили следы знакомства Пушкина с этим документом в произведениях Пушкина, написанных существенно ранее этого времени[644]. Как отметил В. Э. Вацуро, «многие из ее („Записки“. — И. Н.) идей были восприняты им в живом общении с автором»[645]. К этому мне хотелось бы сделать важное для наших дальнейших выводов замечание: Пушкин не принадлежал к числу близких друзей и конфидентов Карамзина даже в короткий период их «живого общения» (1816–1818)[646], и уж если Пушкин знал содержание Записки, то тем более это содержание было известно тем, кто составлял близкий круг единомышленников Карамзина. Здесь в первую очередь следует назвать людей, чьи имена еще встретятся нам в настоящей работе, — это С. С. Уваров, Д. Н. Блудов и Д. В. Дашков. Все трое, и в особенности первый, будут иметь отношение к Пушкину в период становления его взглядов на Петра, определяя тот идейный контекст, в котором создавался «Медный всадник». Все трое были носителями идеологии, нашедшей свое выражение в «Записке Карамзина»; как это определил один из самых осведомленных пушкинских современников, М. А. Корф:

…Записка Карамзина имеет для нас, потомков, большую историческую цену ‹…› как искусная компиляция того, что он слышал вокруг себя. ‹…› В этом смысле «Записка о старой и новой России» [представляет] собою общий, так сказать, итог толков тогдашней консервативной оппозиции…[647]

Осмысление Петра в рамках эсхатологической парадигмы «конца Петербурга» как «идола» и «ложного божества» имело для Пушкина единичный характер и проявило себя исключительно в «Медном всаднике». Еще в «Полтаве», написанной в 1829 году, Петр изображается иначе и совершенно в официозном духе[648], так же как в произведении на петровскую тему, написанном после «Медного всадника», — в «Пире Петра Великого» (1835). Как нам представляется, определение природы этой уникальности приблизит нас к ответу на вопрос, почему осенью 1833-го, оборвав плавную работу над «Езерским», Пушкин всего за три недели создает «Медный всадник».

* * *