Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Для обеих парадигм был характерен акцент на сверхчеловеческих качествах царя-преобразователя, и если в рамках официальной парадигмы «начала» эти качества указывали на божественную природу Петра, то в рамках парадигмы «конца» царь был антихрист и/или богоборец.

Наконец, еще одна традиция, предопределявшая художественно-мистическое осмысление личности Петра I и составившая одну из граней петровского мифа, сформировалась на периферии социального пространства, за пределами светской официальной культуры, будучи выражением крайне негативной позиции по отношению ко всему, исходившему от Петра. Она уходила своими корнями в те представления о Петре I, которые распространялись в старообрядческой среде, и питалась апокалипсическими прозрениями о конце российской истории, видя в деяниях Петра I знамения прихода Антихриста. И сама фигура реформатора в глазах идеологов старообрядчества уподоблялась Христову врагу[636].

Отмеченная многими интерпретаторами многозначность «Медного всадника» — прямое следствие того, что Пушкин, объединяя обе парадигмы в рамках одного произведения, сохранил их идеологическую и риторическую автономность. Каждой парадигме соответствует и свой набор стилистических средств. Так, «Вступление» ориентировано на одическую поэзию, повторяя ее апологетику Петра и характерные для этого жанра клише[637], тогда как «основная часть» стилистически ориентирована на поэтический нарратив современной Пушкину эпохи, включающий ссылки на городской фольклор[638]. Соответственно, мы уже писали об этом, Петр во «Вступлении» изображен как великий и не называемый по имени создатель мира из небытия, а Петр основной части — «горделивый истукан», «Медный идол», «тот, чьей волей роковой / Под морем город основался», то есть объект ложного поклонения. Соответственно, «стихия» «Вступления» — это «побежденная стихия», а в основном тексте — «Б-жья». Таким образом, апологетический пафос «Вступления» дезавуируется в основной части тем, что Петр, основывающий город «назло надменному соседу», оказывается не демиургом, а «медным идолом».

В. Э. Вацуро принадлежит наблюдение о том, что слова, вложенные Пушкиным в уста Александра I, «с божией стихией Царям не совладать», повторяют слова императора Н. М. Карамзину из письма от 10 ноября 1824 года и являются косвенной цитатой из «Записки о древней и новой России»:

Мой долг быть на месте: всякое удаление причту себе в вину. ‹…› Воля божия: нам остается преклонить главу пред нею[639].

Именно В. Э. Вацуро первым поставил вопрос о соотношении «Медного всадника» и «Записки о древней и новой России» Карамзина[640]. Важность этой проблемы для определения идеологического генезиса «Медного всадника» невозможно переоценить. Дело в том, что в русской литературе до пушкинской поэмы только «Записка» совмещала в себе обе парадигмы, о которых речь была выше. Здесь Карамзин, с одной стороны, отмечает заслуги Петра как великого реформатора и основателя, приобщившего Россию к Европе («Он сквозь бурю и волны устремился к своей цели: достиг — и все переменилось! Сею целью было не только новое величие России, но и совершенное присвоение обычаев европейских… Потомство воздало усердную хвалу сему бессмертному государю и личным его достоинствам и славным подвигам»[641]), а с другой стороны, осуждает его как вождя нации, презревшего ее идентичность и, таким образом, ответственного за ее цивилизационный раскол. Квинтэссенцией ошибок Петра Карамзин считает основание Петербурга: