Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Существует точка зрения, что Пушкин для того переписал стихи Мицкевича, чтобы их перевести: «Нельзя сомневаться в том, что Пушкин хотел выполнить русский построчный перевод стихотворения и даже напечатать его — быть может, переложив стихами, — в приложении к „Медному всаднику“»[701]. На наш взгляд, в этом можно и нужно сомневаться. И прежде всего потому, что имя Мицкевича, и тем более имена Рылеева и Бестужева, упоминаемые в стихотворении «К русским друзьям», было к этому времени под запретом. Цензура не пропустила бы и «антирусские» стихи Мицкевича. Скорее всего, Пушкин переписал стихи Мицкевича, чтобы иметь возможность перевести их для себя и понять нюансы смысла, недоступные ему при первом знакомстве с поэмой, поскольку польский язык он знал не в совершенстве.

Несомненно, что углубленное знакомство Пушкина со стихами Мицкевича, кроме того, что они оскорбили его, произвели и более сложный эффект: усилили интенцию написать о Петре, но не историческое сочинение, а художественное. Это произошло не только потому, что у Пушкина возникла необходимость ответить польскому коллеге (это он сделал в стихотворении «Он между нами жил…»), а еще и потому, что именно Мицкевич сделал критическое отношение к Петру предметом высокой литературы. То обстоятельство, что Мицкевич был поляком, принципиального значения не имело. Друг многих любомудров, он выражал взгляд на Петра, характерный для этого круга.

Существует свидетельство В. И. Даля, относящееся к сентябрю 1833 года и определенно указывающее на то, что в это время Пушкин, помимо исторического труда о Петре, собирался написать «художественное в память его произведение». Пушкин объяснял свое намерение определенными трудностями, которые поставила перед ним работа над «Историей»: «Не надобно торопиться: надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься»[702]. Нам же представляется, что возникшее осенью 1833 года желание написать художественное произведение, где будет легче представить новую парадигму восприятия Петра, чем в историческом сочинении, получило окончательное оформление под влиянием поэмы Мицкевича. В. С. Листов высказал предположение, что этим произведением мог быть роман «Сын казненного стрельца»[703].

Друзья поэта знали, что никаких серьезных материалов о Петре Пушкин не собрал, и его рассказам о том, что он собирается писать историческое сочинение о Петре, не верили. Так, Н. М. Языков, с которым Пушкин только что поделился планами «писать историю Петра ‹…› и далее, вплоть до Павла первого»[704], в письме Погодину от 3 октября 1833 года характеризует эти планы следующим образом: «У нас был Пушкин ‹…› собирается сбирать плоды с поля, на коем он ни зерна не посеял — писать историю Петра, Екатерины I-ой и далее вплоть до Павла первого (между нами)»[705]. Оговорка «между нами» относится не к планам Пушкина писать историю Петра, а к тому, что ничего для этого Пушкин не делает. И, конечно, для Погодина это не новость.

Друзья, как обычно, были правы только до известной степени, поскольку не подозревали о том, что Пушкин собрался вместо исторического писать о Петре художественное произведение. «Медный всадник» явился художественной субституцией исторического произведения о Петре, так никогда Пушкиным и не написанного. Вслед за Мицкевичем Пушкин сделал в поэме то, что не мог сделать в историческом сочинении: изменил бытовавшую в русской культуре парадигму описания Петра. Можно сказать, что это первое не апологетическое произведение о Петре в официальной русской литературе.

Ни в каком другом произведении профетическая позиция Пушкина не проявилась с такой полнотой, как в «Медном всаднике», поскольку никогда ранее поэт не ставил перед собой задачу такого масштабного влияния на императора. Речь шла ни больше ни меньше как об изменении официального взгляда на Петра. Удивительнее всего то, что, несмотря на всю сложность этой задачи, Пушкин был почти уверен в успехе, который прежде всего состоял бы в том, что царственный цензор пропустил бы поэму в печать. Уверенность Пушкина в этом была столь велика, что он, не дожидаясь решения императора, договорился с книгоиздателем Смирдиным печатать «Медного всадника» полностью в первом номере нового журнала «Библиотека для чтения». Другим доказательством уверенности Пушкина в том, что «Медный всадник» разрешат, было включение поэмы в план очередного издания его сочинений[706]. Уверенность поэта в положительном отношении монарха к «Медному всаднику» основывалась, как нам представляется, на его вере в то, что переоценка личности Петра должна стать важной задачей новой государственной идеологии — ориентированной на создание национального государства и воплощенной в уваровской формуле. Вера эта основывалась на доверительных отношениях, которые, как казалось Пушкину, существовали между ним и императором.