Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Итак, противоречия в пушкинских сообщениях об уничтожении автобиографических записок лишь отчасти снимаются, если мы предположим, что эти высказывания характеризуют не единый творческий замысел, а относятся к разным автобиографическим произведениям. И если кишиневский дневник Пушкин действительно уничтожил сразу после того, как узнал о восстании, то рассказ 1830 года об уничтожении АЗ является в чистом виде мистификацией. Дело в том, что уничтожать особенно было нечего, поскольку АЗ закончены не были и не представляли собой чего-либо цельного, подлежащего уничтожению.

Существует укорененная в науке о Пушкине точка зрения о том, что свои АЗ поэт начал писать в Михайловском под влиянием известий о «Записках» Байрона[334]. Мы решаемся предположить, что не только желание Пушкина писать свои АЗ возникло под влиянием Байрона, но и пушкинская версия об их уничтожении родилась под влиянием известий о том, что «Записки» Байрона были сожжены. Сведения о попытках публикации байроновских «Записок» и драматическая история их уничтожения появились в русской периодике как раз накануне того, как Пушкин приступил к работе над АЗ. Так, первое сообщение о байроновских «Записках» появилось в 21-м номере журнала «Сын Отечества», вышедшем в июне 1824 года; здесь говорилось:

Из Англии пишут, что любители литературы с нетерпением ожидают появление биографии Лорда Бейрона, написанной им самим, и присланной им к другу его Томасу Муру. Пишут, что он произносит в ней строгий суд над самим собою (1824. № 221. С. 40–41).

Статьи в «Сыне Отечества» — конечно, не единственный, но наиболее вероятный источник сведений Пушкина о «Записках» Байрона. Именно здесь подробно рассказывалось о том, как Томас Мур уничтожил рукопись Байрона, выкупив ее у издателя за две тысячи фунтов (№ 222. С. 95).

Хорошо известно, что Пушкин уничтожение «Записок» Байрона считал оправданным. Это видно по его письму к Вяземскому:

Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? чорт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах, невольно, увлеченный восторгом поэзии. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностию, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением. Поступок Мура лучше его Лалла-Рук (в его поэтическом отношенье). Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции. — Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе (XIII, 243–244).

При этом следует учитывать, что такое отношение у Пушкина возникло не сразу — тогда, когда он проведал об этом обстоятельстве, летом 1824 года, иначе вряд ли бы он сам взялся за мемуары подобного рода, — а спустя почти год, в ноябре 1825-го, когда стало ясно, что из его работы почти ничего не вышло. Симптоматично, что в этом же письме Вяземскому, где Пушкин оправдывает уничтожение «Записок» Байрона, он признается в собственной творческой неудаче на этом пути: