Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Предложенное разделение автобиографической прозы позволяет объяснить названную самим поэтом (и оспоренную позднейшими исследованиями) дату уничтожения «автобиографии»: «конец 1825 года, при открытии несчастного заговора». Если под «автобиографией» понимать кишиневский дневник, а не АЗ, пушкинское указание верно. Именно и только тогда поэту, который полагал, что и «он сам от жандарма еще не ушел», имело смысл уничтожить свои дневниковые записи, в которых рассказывалось о неизвестных следствию и, по всей видимости, известных Пушкину обстоятельствах деятельности декабристов из Кишиневской управы Союза Благоденствия и, возможно, Южного общества. Так, на случайно сохранившихся листах из кишиневского дневника содержится запись о разговоре с Пестелем, датированная мартом 1821 года. Весь период ведения дневника — 1821–1823 годы — был временем активных контактов Пушкина с деятелями тайных обществ, В. Л. Давыдовым, И. Д. Якушкиным, К. А. Охотниковым, В. Ф. Раевским, М. Ф. Орловым. Дневник поэта не мог не содержать в себе информацию, которая была бы способна «умножить число жертв». Не уничтожить кишиневский дневник в тот момент, когда над поэтом нависла угроза ареста, было бы опасно, а уничтожить позже, когда эта опасность миновала, — нелогично.

Остается решить, что имел в виду Пушкин, когда рассказывал Нащокину о том, как ему пришлось уничтожить свои АЗ в тот злополучный момент, когда «за ним пришли», чтобы везти в Москву на встречу с императором. Исследователи уже подвергли эту историю анализу, приведшему к выводу об отсутствии в ней какой бы то ни было достоверности. Так, например, было отмечено, что в момент приезда посланного от псковского гражданского губернатора Пушкин находился в Тригорском, а не в Михайловском. Существует запись слов няни Пушкина Арины Родионовны о том, что поэт уезжал в Москву в такой спешке, что ничего не успел уничтожить. Наконец, известно, что к Пушкину приехал не грозный фельдъегерь, а просто посланный с поручением от гражданского губернатора Пещурова «человек»[331]. Рассказ Нащокина поэтому не соответствует тому, что мы знаем об отъезде Пушкина из ссылки.

В чем же тогда смысл признания, сделанного им Нащокину? Ведь в данном случае нет сомнения в том, что речь шла именно об АЗ, писанных в Михайловском, а не о кишиневском дневнике, поскольку именно о них он ранее рассказывал разным друзьям. Приходится сделать вывод, что пушкинский рассказ Нащокину — мистификация. На это указывает упоминание стихотворения «Пророк» в числе якобы уничтоженного. Среди московских друзей поэта бытовала и диаметрально противоположная история по поводу этого стихотворения — о том, что Пушкин якобы был готов вручить императору это сочинение, если бы их разговор получил неблагоприятное для поэта завершение.

В контексте таких недостоверных историй, поведанных поэтом своим московским друзьям сразу вслед за возвращением из ссылки, и необходимо рассматривать рассказ об уничтожении АЗ[332]. При этом важно иметь в виду, что об уничтожении АЗ Пушкин рассказал не только простодушному Нащокину, но и Вяземскому, которому об этом замысле сообщал, пожалуй, больше, чем кому-нибудь другому. И ему первому Пушкин поведал 14 августа 1826 года о сожжении рукописи:

Из моих Записок сохранил я только несколько листов и перешлю их тебе только для тебя (XIII, 291).

Вместе с тем из текста этого письма следует, что в день отъезда из Михайловского, 3 сентября, АЗ — вопреки нащокинской версии — уничтожены не были. Правда, процитированное письмо Вяземскому содержит упоминание об уцелевших «нескольких листах» АЗ, которые поэт, конечно, мог бы уничтожить и позже. Между тем Пушкин еще раз возвращается к вопросу о своих воспоминаниях о Карамзине в письме к Вяземскому от 9 ноября 1826 года:

Сей час перечел мои листы о Карамзине — нечего печатать. Соберись с духом и пиши (XIII, 305).

Отметим при этом, что Пушкин, вопреки обещанию, данному Вяземскому, так ничего ему и не послал. Более того, можно предположить, что потребность в сообщении, будто АЗ уничтожены, была вызвана вопросом Вяземского, адресованным Пушкину вскоре после смерти Карамзина: «Сестра твоя сказывала, что ты хотел прислать мне извлечения из записок своих относительно до Карамзина. Жду их с нетерпением» (от 13 июля 1826 года. — XIII, 289). Скорее всего, воспоминания о Карамзине в это время еще написаны не были.

Но и к 9 ноября, то есть тогда, когда Пушкин известил Вяземского, что «перечел ‹…› мои листы о Карамзине», воспоминания о Карамзине написаны не были. Как показал В. Э. Вацуро, созданы они позже, a именно в конце ноября — декабре 1826 года[333]. И когда воспоминания были завершены, Пушкин опубликовал их сам, не прибегая к помощи Вяземского, — в составе «Отрывков из писем, мыслей и замечаний» в «Северных цветах» на 1828 год.

* * *