Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Я посылаю вам копию рапорта об ужасном заговоре, открытом в армии, и который я считаю необходимым сообщить вам в виду открытых подробностей и ужасных намерений; судя по допросам членов здешней шайки, продолжающимся в самом дворце, нет сомнений, что все составляет одно целое, а что также достоверно, на основании слов наиболее смелых, это то, что речь шла о покушении на жизнь покойного императора, чему помешала его преждевременная кончина. Страшно сказать, но необходим внушительный пример, и так как в данном случае речь идет об убийцах, то их участь не может быть достаточно сурова[459].

Пушкин, конечно, не мог не читать «Обозрения». В «Стансах» слова о «буйных стрельцах» представляют собой довольно прозрачную аллюзию на недавние события; такая оценка ближе всего именно к этому правительственному документу («Вчерашний день будет без сомнения эпохой в истории России. В оный жители узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков ‹…› Но Провидению было угодно сей столь вожделенный день ознаменовать и печальным происшествием, которое внезапно, но лишь на несколько часов возмутило спокойствие в некоторых частях города»[460]). Очень скоро тон правительственных заявлений меняется, и уже в «Манифесте» от 19 декабря концепция «заговора» торжествует над концепцией «мятежа». Карамзин от работы над «Манифестом» фактически отстраняется.

В созданных больше чем год спустя после написания «Обозрения» «Стансах» Пушкин близок по тону именно к этому документу, не заслоненному более поздними правительственными сообщениями, прежде всего знаменитым «Донесением», писанным все тем же Блудовым, но уже безо всякой ориентации на Карамзина. Промелькнувшее в «Обозрении» определение восставших как «безумцев» было в определенной степени близко Пушкину; и когда Дельвиг называет В. К. Кюхельбекера, самого близкого Пушкину участника восстания, «наш сумасшедший (у Пушкина „сумашедчий“. — И. Н.) Кюхля» (XIII, 260), Пушкин подхватывает эту мысль: «Кюхля ‹…› охмелел в чужом пиру» (XIII, 262) — и развивает ее во время разговора с императором (в пересказе Л. С. Пушкина, переданном Н. И. Лорером): «— Можно ли любить такого негодяя как Кюхельбекер? — продолжал государь. — ‹Пушкин› Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять одно только, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь»[461]. Оценка восставших как «безумных либералистов» содержалась в упомянутом выше письме Карамзина И. И. Дмитриеву от 19 декабря 1825 года.

Возможно, что Пушкин знал содержание этого письма от самого Дмитриева, с которым поэт возобновил знакомство в сентябре 1826 года. 29 сентября он читает «Бориса Годунова» в доме у Вяземского специально для Дмитриева и Д. Н. Блудова. После чтения следует обсуждение трагедии, во время которого речь могла пойти и о недавно ушедшем из жизни Карамзине, — его памяти Пушкин посвятил «Бориса Годунова».

При очевидно отрицательном отношении Карамзина к восстанию и восставшим, в его оценке последних как «безумных либералистов», а самого восстания как спонтанного мятежа крылось желание умалить вину декабристов и защитить общество от правительственного террора. И этим же мотивом руководствовался Пушкин; при этом и его представление о восставших как о безумцах, посягнувших «на силу вещей», скорее всего соответствовало сложившемуся у него к концу 1826 года взгляду на историю. Подобная позиция не вызывала восторгов у либерально настроенной части общества, в том числе и у самих декабристов, но давала возможность и Карамзину, и Пушкину просить власть о милосердии к восставшим. У Пушкина это «Стансы»; что же касается Карамзина, то молва приписывала ему прямое заступничество за декабристов. Мнение многих выражал декабрист А. Е. Розен, передавая слова, якобы сказанные Карамзиным Николаю:

Ваше величество! Заблуждения и преступления этих молодых людей суть заблуждения и преступления нашего века[462].

Считалось, что если бы Карамзин дожил до суда над декабристами, то смертных казней не было бы вообще. Осведомленный современник вспоминал: