Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Никто не верил ‹…› что смертная казнь будет приведена в исполнение, и будь жив Карамзин, ее бы и не было — в этом убеждены были все[463].

Пушкина сближало с Карамзиным и положительное отношение к новому императору. Кажется цитатой из письма Карамзина Дмитриеву строка из «Стансов» «неутомим и тверд», что, конечно, свидетельствует не о формальном заимствовании, а об общности восприятия фигуры нового императора Пушкиным и Карамзиным.

Оптимизм Пушкина в отношении нового императора понятен: поэт очень не любил прежнего, считал его двоедушным, ленивым, трусливым («в двенадцатом году дрожал»), пренебрегающим национальными интересами. М. Г. Альтшуллер в своей статье, посвященной гражданской лирике Пушкина, показал, что образ нового царя в «Стансах» строится «как противопоставление положительного начала отрицательному опыту предшествующей эпохи»[464].

О суровой критике Карамзиным императора Александра было известно. Об этом вспоминал Н. И. Тургенев:

В России преобразовательные планы императора Александра порой встречали протест не со стороны общественного мнения, не имевшего силы, а со стороны узкого круга честных и искренних людей. Среди них выделялся придворный историограф Карамзин; пожалуй, это был единственный человек, осмеливавшийся энергично и откровенно выражать свои мнения самодержцу[465].

О своей критике покойного императора в кругу его семьи сам Карамзин рассказывал Погодину:

Пощадите сердце матери, Николай Михайлович ‹…› Государыня меня останавливала ‹…› как будто я говорил только для осуждения! Я говорил так, потому что любил Александра, люблю отечество и желаю преемнику избегнуть его ошибок, исправить зло им невольно причиненное[466].

Конечно, Карамзин критиковал императора Александра совсем не так, как Пушкин, который «подсвистывал ему до самого гроба»; Карамзин был близким другом покойного императора. Сближали отрицание прошлого и надежды на будущее.

Погодин, с которым Пушкин много общался по приезде в Москву, мог многое рассказать поэту об отношении историка к декабристам и восстанию:

Припоминаю теперь, что Карамзин говорил очень раздраженным тоном о происшествиях 14 Декабря, которое только что перед тем случилось, бранил предводителей: «каковы преобразователи — Рылеев, Корнилович, который переписывался с памятью Петра Великого»[467].

Погодин, будущий биограф Карамзина, незадолго до смерти историка специально ездил в Петербург для бесед с ним. В приведенном им отзыве Карамзина о декабристах обратим внимание на то, что историк почти ревнует декабриста Корниловича к Петру Великому.

На фоне значительного сходства в оценках восстания и начала нового царствования между Пушкиным и Карамзиным весьма значимым представляется разница в оценках Петра Великого как исторической личности. Так, пушкинское «Не презирал страны родной: Он знал ее предназначенье» находится в резком противоречии с утверждением Карамзина о полном отсутствии у Петра уважения к собственной стране:

Умолчим о пороках личных; но сия страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия ‹…› Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? ‹…› Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр[468].

И уж совсем не в унисон пушкинскому призыву к Николаю в «незлобливости» походить на пращура звучит карамзинское: