Пушкин – Тайная любовь

«Вы спрашиваете меня, сударыня, что значит слово «всегда», употребленное в одной из фраз моего письма, – пишет он Прасковье Осиповой-Вульф. – Я не припомню этой фразы, сударыня. Во всяком случае это слово может быть лишь выражением и девизом моих чувств к вам и ко всему вашему семейству. Меня огорчает, если фраза эта может быть истолкована в каком-нибудь недружелюбном смысле – и я умоляю вас исправить ее. Сказанное вами о симпатии совершенно справедливо и очень тонко. Мы сочувствуем несчастным из своеобразного эгоизма: мы видим, что, в сущности, не мы одни несчастны. Сочувствовать счастью может только весьма благородная и бескорыстная душа. Но счастье… это великое «быть может», как говорил Рабле о рае или о вечности. В вопросе счастья я атеист; я не верю в него, и лишь в обществе старых друзей становлюсь немного скептиком». (XIV, 418–419)

Мол, если «перевести» его слова на современный язык, его уверения во «всегдашней» любви ко всему семейству Осиповой-Вульф, включая безоглядно якобы предавшихся ему Анну с Евпраксией, и сейчас не потеряли своего значения обычной светской учтивости, любезности по отношению к приятным ему людям. Если речь идет о чем-то большем, то это – то самое «великое «быть может»: делалось по доброй воле и без каких бы то ни было обязательств. В принципе ему вовсе не требовались от девиц Вульф и их матери такие жертвы. Упреки Осиповой в соблазнении и оставлении им ее дочерей-девушек он ловко парирует вежливым вскрытием корыстных мотивов ее собственного поведения – стремления нахальным образом «охомутать» выгодного жениха. Он даже тонко издевается над своей давней подругой: мол, сочувствует она своим подложенным ею под него «дурочкам»-дочерям лишь потому, что и сама в свое время была им же соблазнена и оставлена…

Планировал ли сам Пушкин в конце 1828 года то, что у него на самом деле в Малинниках получилось? Надеялся ли, что вместе с матерью в Малинники приедут и останутся здесь и после ее отъезда ее дочери? Или просто задумывал поработать в тишине, дожидаясь рождественских праздников поблизости от Торжка? Отдохнуть от столичной суеты? Наконец, подлечиться от очередной хвори, которые то и дело цеплялись к нему от «овечек» известной в столице держательницы борделя Софьи Астафьевны? Не беспочвенны ведь подробности на этот счет в его приписке к стихам, в конце ноября отосланным им из Малинников в журнал «Северные цветы» его друга Дельвига: «Вот тебе в цветы ответ Катенину вместо ответа Готовцевой, который не готов. Я совершенно разучился любезничать: мне так же трудно проломать мадригал, как и …. А все Софья Остафьевна виновата. Не знаю, долго ли останусь в здешнем краю…» (XIV, 33)

Начал лечиться он, видимо, еще в столице. Потому и далеко не сразу по получении приглашения от Прасковьи Александровны в Малинники отправился. Но та и не собиралась стеснять его свободу – уехала, оставив ему в деревне «сюрприз» в виде обеих своих дочерей. И, разгадав ее нехитрую предприимчивость, он не замедлил им без зазрения совести – как бы с ее разрешения! – воспользоваться. Несмотря даже на то, что прекрасно знал неписаные законы усадебной этики. Ухаживание за барышнями и пуще того – совместное с ними проживание в доме означало тогда только одно: обязательство жениться.

Не иначе как по подсказке своей «мудрой» матери малинниковские девчонки о пребывании в их доме Пушкина еще и растрезвонили по всей округе. Узнав, что у них гостит знаменитый сочинитель, в усадьбу понаехали соседи – лишние «свидетели» близости отношений какой-то из дочерей помещицы Осиповой с Пушкиным. Юная тверитянка Варвара Черкашенинова сделала в своем дневнике такую запись: «День назад я с Катей была в Малинниках… Собралось много барышень из соседних деревень… В центре этого общества находился Александр Сергеевич. Я не сводила с него глаз, пока сестра Катя толкнула меня локтем…»[137]