Пушкин – Тайная любовь

У поэта явно пропал к тригорским обитателям интерес – мысли его теперь витают в Тверских краях. Но Прасковья Александровна, вероятно, предпочла истолковать для себя эту его сентенцию нежеланием встречаться в Михайловском с опять начавшими ездить туда его родителями. Тем более что те уже завели разговоры о необходимости в их деревенском доме ремонта. Затевали они его на следующий сезон и заранее просились временно пожить у самой Прасковьи Александровны. В общем, ни в Тригорском, ни в Михайловском нуждающемуся для творчества в тишине и покое Пушкину и в самом деле как бы не находилось места.

Алексей Вульф, который в курсе тонкостей отношений с Пушкиным всех членов своей семьи, над листком своего дневника за 11–12 сентября вздыхает: «Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо оттого пострадает доброе имя и сестры и матери, а сестре и других ради причин, это вредно»[131].

Однако отправился Пушкин в Малинники по приглашению Осиповой не сразу, а лишь 20 октября. Может быть, подгадывал, чтобы сама Прасковья Александровна к этому времени успела отбыть обратно, в Тригорское, которое тоже требовало ее хозяйского глаза? Ведь и действительно, 23 октября застал он в Малинниках уже одних дочерей хозяйки, Анну и Евпраксию Николаевн Вульф. О чем отписывает их брату Алексею в Петербург 27-го: «Тверской Ловелас С. Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает. Честь имею донести, что в здешней губернии, наполненной вашим воспоминанием, все обстоит благополучно. Меня приняли с достодолжным почитанием и благосклонностию». (XIV, 33)

Как, казалось бы, Прасковья Александровна, прекрасно знающая характер и темперамент Пушкина, а также давние симпатии к нему своих девчонок, смогла, решилась оставить их в Малинниках одних – без своего материнского присмотра? И не захочешь, а в этой ситуации заподозришь ее в коварной интриге, собственном далеко идущем интересе!..

Пробыл Пушкин в Малинниках, на счастье, кажется, давно стремившейся к уединению с ним вдали от собственной матери искренне любящей его старшей сестры Алексея Анны Николаевны, аж полтора месяца – с 23 октября по 4–5 декабря. Заезжал к ней сюда на три недели и после – осенью следующего, 1829 года[132].

Но на самом деле Анне от этих визитов Пушкина проку было, похоже, не много. «Вечером принесли мне письма от матери и сестры, – фиксирует 2 ноября 1828 года перипетии жизни своих родственниц в дневнике Вульф, – а в последнем милую приписку от Пушкина, которая начинается желанием здравия Тверского Ловеласа С. Петербургскому Вальмону. – Верно, он был в весьма хорошем расположении духа и, любезничая с тамошними красавицами, чтобы пошутить над ними, писал ко мне, – но и это очень меня порадовало. – Мать посылает мне благословение на войну, а сестра грустит, бедная, кажется, ее дела идут к худому концу: это грустно и не знаю чем помочь; ежели мне вмешаться в них, то во всяком случае будет только хуже. – Странное дело: людям даже и собственный опыт не помогает, когда страсти их вмешиваются!»[133]

Пометки о малинниковском вроде как «погорячевшем» общении с Анной после стольких лет, как констатируют биографы поэта, этого самого холодного, самого вялого и прозаического его любовного романа, он сделал в своей рабочей тетради ПД 838. То есть в черновиках последней главы «Евгения Онегина», прямо на рассмотренном нами в предыдущей главе «ПЕЙЗАЖЕ СО СРУБЛЕННЫМ ДЕРЕВОМ» на листе 98 об.

Верхняя часть ветки, «посвященной» Прасковье Осиповой-Вульф, сообщает там от имени Пушкина о развитии его отношений с ее старшей дочерью: «Ея дочку Анетку Вульфъ у…ъ я въ Малинникахъ». Отдельная верхняя ветвь эту сентенцию продолжает: «Тамъ я у…ъ Анетку Вульфъ два раза». По правой стороне ствола дерева сползает пушкинский комментарий к этим его поступкам: «Я у…ъ ея вмѢсто ея кузины Анны Кернъ».