Пушкин – Тайная любовь

передразнивая его голос и выговор…»[140] И, заметьте, – полное отсутствие стремления понять, почему именно эта строка запала в душу поэта, в унисон с какими его мыслями она в ней вибрирует… О том, что такое «цитирование» у Пушкина не было предназначено «забавлять» окружающих, говорит ремарка князя Вяземского: «Пушкин всегда имел на очереди какой-нибудь стих, который любил он твердить. В года молодости его и сердечных припадков, было время, когда он часто повторял стих из гнедичева перевода вольтеровской трагедии «Танкред»: «Быть может, некогда восплачешь обо мне!»[141]

Конечно, в каждой повторяемой творчески чутким на ухо Пушкиным чужой строчке было что-то для него самого забавное (несуразное, высокопарное…), но из ряда подобных он почему-то ведь выбирал именно эти. Даже из одной заметки Анны Керн об этой пушкинской привычке вполне резонно сделать вывод о том, что не было в отношениях поэта с нею ни интеллектуальности общения, ни теплоты любви, ни прозрачности понимания чувств. По сути, каждый из них понимал и любил только себя.

Кстати, если сексуальный опыт с Анной Керн в восприятии Пушкина, «пробежав» по стволу дерева, опять опустился на уровень травы (низменный, материальный интерес, потребность тела), то такого же рода отношения с ее двоюродной сестрой Анной Вульф зимой 1828 года он фиксирует непременно в верхних ветках деревьев. Как на потолстевшем керновском дереве в «Опушке». Там на самой высокой тонкой веточке сохранилось хоть сколько-то зелени: для Пушкина – новизны, свежести, разнообразия в скучных многолетних неполноценных сексуальных контактах с возрастной уже девушкой Анной Николаевной. В голых ветках кроны и единственной зеленой веточке записано: «Я у…ъ Анету Вульфъ въ Малинникахъ».

«Высота» на дереве этой любовной связи – конечно, не от возвышенности пушкинских чувств к Анне Вульф. Скорее – от, так сказать, головной, умственной, а вовсе не сердечной, как полагалось бы, природы этих отношений. Разобидевшись осенью и на Бакунину, и на Оленину, Александр Сергеевич как бы снисходительно принимает «утешения» еще, кажется, недавно столь же гордой по отношению к нему старшей из двух сестер его приятеля Алексея Вульфа, которой адресованы его иронические стихи 1825 года – начала ее в него влюбленности:

Увы! напрасно деве гордой
Я предлагал свою любовь!
Ни наша жизнь, ни наша кровь
Ее души не тронет твердой.
Слезами только буду сыт,
Хоть сердце мне печаль расколет.
Она на щепочку на…ыт,
Но и понюхать не позволит. (II, 452)

Он теперь словно «отыгрывается» на несчастной Аннушке, по его мнению, слишком много воображающей о себе – по использованной в стихотворении пословице, «с…ей» духами. Как бы «мстит» в ее лице всему «несогласительному», «несочувственному» по отношению к его матримониальным планам женскому роду…

То, вследствие чего кувшинихинское дорожное приключение Пушкина с Анной Керн в январе 1829 года имело место, в той же сюите с дорожным столбом достаточно подробно описывает пышный куст невдалеке от него. Читается записанный в нем текст справа налево по чуть клонящимся для этого влево вертикальным веткам-строчкам.

Они сообщают: «Мать АлексѢя Вульфа устроила балъ въ городкѢ СтарицѢ. Я верстъ 250 мчался изъ Москвы изъ-за Екатерины Бакунинай, чтобы встрѢтитъ въ гостяхъ у Вульфавъ сестру его, надоѢдливаю муху Анну Кернъ. Братъ ея устроилъ мнѢ как бы случайную встрѢчу съ ней въ БерновѢ. Наутро я отправился къ АннѢ на свиданiе въ Кувшиниху на почту. Она Ѣхала къ мужу въ Смоленскъ».

Происходило это свидание на кувшинихинской почтовой станции по всей вероятности 15 января. Наутро 16 января любовников нагнал в Кувшинихе их «сводник» Алексей Вульф.

По верстовому столбу в этой сюите прописано направление движения обоих друзей из Павловского и Бернова: в нижней части столба предлог «на» и вокруг его «головки» – названия «Кувшиниху и Петербургъ».

Центральная часть верхнего фрагмента ПД 838, л. 99 об.

Глава 20. Царица Клеопатра и ее поклонники