Пушкин – Тайная любовь

Но как быть, спросите вы, с вышеприведенным рисунком? По нему ведь очень даже похоже, что юноша Пушкин стремился-таки не только в материнское сердце, но и в спальню Екатерины Андреевны. В подробностях выписанный им отягощенный «гирькой» в форме пухлой буквы «И», символизирующей многотомную карамзинскую «Историю Государства Российского», половой орган пастуха – в полной непригодности для исполнения супружеских обязанностей. Мол, должен же кто-то заменить в постели заработавшегося за письменным столом мужа красавицы, пожилого историографа Николая Михайловича!

Близкий Карамзину человек, арзамасец граф Дмитрий Николаевич Блудов знает историю с пресловутой пушкинской любовной запиской с иной стороны. И, в свою очередь, рассказывает все тому же П.И. Бартеневу: «…Предание уверяет, что, по ошибке разносчика, любовная записка Пушкина к одной даме с назначением свидания попала к Е.А. Карамзиной (тогда еще красавице)»[72]. Разве этот отголосок майской царскосельской пушкинской истории – не повод догадаться, что и «одной дамой», и «разносчиком» была сама получившая это послание молодая соседка Карамзиных Екатерина Бакунина?

Пушкинское ироническое «human» «в ужасе» отскакивает в сторону от левого – неправого! – виска взявшего в свои руки кнут на словах только, выходит, гуманиста-Карамзина. Многое, впрочем, объясняет внушительных размеров палец, изображенный поэтом за спиной его шефа:

Фрагмент ПД 829, л. 47

Подписан этот указующий перст, естественно, именем царя Александра I, при дворе которого Николай Михайлович и служит историографом. Карамзинский двойник-пастушок своей правой рукой демонстративно дублирует жест царского перста. От рукоятки до кончика кнутовища бегут буквы имени-фамилии той, из-за кого Карамзину приходится подчиняться диктату придворной морали – то есть нарушать собственные либеральные принципы. Николай Михайлович намеревается выпороть проказника-Пушкина, как записано в, по крайней мере, линиях его кнута и рукава его блузы, «За Екатерину Бакунину».

Когда Александр Пушкин отправил Бакуниной свою записку? Скорее всего, 7 июня – сразу после того, как по Лицею было объявлено, что еще до открытия служебных вакансий выпускникам назначается жалованье. Пушкин проходил по десятому классу гражданской службы – коллежским секретарем коллегии иностранных дел – и мог рассчитывать на 700 рублей жалованья в год[73]. Видимо, никогда не имевший личных денег юноша решил, что на эти огромные по его тогдашним представлениям средства сможет прожить даже не один, а и вместе с любимой супругой. И решил об этом серьезно поговорить с уверенной в его неспособности содержать семью Екатериной. Для чего и попытался добиться с нею свидания посредством письма, предварительно вздохнув над ним поэтически:

В нем радости мои; когда померкну я,
Пускай оно груди бесчувственной коснется:
Быть может, милые друзья,
Быть может сердце вновь забьется.
(«К письму»,

1817) (I, 265)

Прочтем, впрочем, хронологию тех майских событий в графическом изложении самого мятущегося в стремлении как-то подкорректировать в нужном ему направлении отношения с Екатериной Бакуниной Пушкина. Читать его текст в окантованных «поцелуем» линиях крон деревьев сада на листе 33 об. ПД 841, на который мы в предыдущей главе уже обратили внимание, следует, естественно, справа налево – в обратном ходу, как и полагается времени идти в воспоминаниях.

Нижний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

Правое дерево на рисунке буквами листвы констатирует: «Въ ту же самую ночь (напомню: 25 мая 1817, после поцелуя Екатерины Бакуниной у забора сада) я нахально влѢзъ съ розай въ зубахъ по стѢнамъ въ окошко ея во второмъ этажѢ въ домѢ ея матери въ Царскамъ».

Как видим, прямо вслед за первым поцелуем любимой девушки лопнуло терпение лицеиста Пушкина, еще с прошлого года с завистью представляющего себе чужие интимные радости за ночными окнами дачных домиков Царского Села: