Пушкин – Тайная любовь

Такое впечатление, что наша девушка даже и не знала о целом цикле обращенных к ней замечательных, ценных для литературы пушкинских «унылых» элегий. А через кого, по справедливости сказать, ей было о них узнавать? Брат Александр в лицейские годы передавать ей их не мог. Во-первых, не был замечен ни в особом интересе к поэзии, ни в близкой дружбе с автором элегий – общались два Александра только как одноклассники. Во-вторых, не известно еще, как готовящий себя к военной карьере Бакунин, преодолевающий подмеченные педагогами в его характере «пылкость и живость, как живое серебро, оттого и неосмотрительность, нетерпеливость, переменчивость, чувствительность с гневом и упрямством»[84], отнесся бы к пушкинским «унылым» стихам, узнай, что они адресованы его собственной старшей сестре.

Ведь это были уже не просто именинные мадригалы, а подлинные свидетельства любви и страсти к ней намного младшего ее юноши со сложным, неуравновешенным характером, далеко не красавца и не выходца из богатой и знатной семьи. В общем, на очевидный взгляд Бакунина, такому кавалеру негоже и мечтать о взаимности с его сестрой. Скорее всего, юный Александр Павлович вполне мог счесть притязания возомнившего себя Дон Жуаном одноклассника предосудительными и даже решиться всерьез вступаться за «поруганную» в пушкинских стихах честь Екатерины.

«Бакунинские» элегии сами по себе были, понятно, безымянны и безадресны. Имена вдохновивших на их написание «муз» были известны только строго хранившим тайны поэта его ближайшим друзьям – Пущину, Дельвигу да Кюхельбекеру. Сам Пушкин, судя по его характеру, читать Бакуниной свои стихи тоже не мог – не было у него привычки говорить о собственной поэзии с девушками и женщинами. Зачастую они даже и не знали, что он писатель. В строфах четвертой главы «Евгения Онегина», относящихся к 1825 году, он сам констатирует, что не имеет привычки читать свои стихи или говорить о них с посторонними людьми. Особенно – с дамами. Даже если это – дамы его сердца наподобие Екатерины Бакуниной:

XXXIV

Случалось ли поэтам слезным
Читать в глаза своим любезным
Свои творенья? Говорят,
Что в мире выше нет наград.
И впрям, блажен любовник скромный,
Читающий мечты свои
Предмету песен и любви,
Красавице приятно-томной!
Блажен… хоть, может быть, она
Совсем иным развлечена.

XXXV

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов. (VI, 88)

Душимый в углу пушкинской трагедией сосед – конечно же, единственный достаточно образованный мужчина в михайловско-тригорском окружении Пушкина дерптский студент Алексей Вульф. Очевидно ведь, что точно так же, с учетом особенностей городской среды и общества, Пушкин вел себя и в Петербурге с Царским Селом. Читал написанное он разве что на субботниках у Жуковского да, может быть, перед старшими друзьями-литераторами в гостях у Карамзина.

Исключение среди дам сердца поэта, пожалуй – только Жозефина. Для нее он специально «мастерил» простенькие, понятные ей при ее ограниченных навыках владения русским языком стишки. Как эти, которые ученые датируют периодом с 1817 по апрель 1820 года – слишком уж широко, гораздо позже даты гибели Жозефины осенью 1819 года:

Лила, Лила! я страдаю
Безотрадною тоской,
Я томлюсь, я умираю,
Гасну пламенной душой;
Но любовь моя напрасна:
Ты смеешься надо мной.
Смейся, Лила: ты прекрасна
И бесчувственной красой. (II, 119)