Пушкин в Михайловском

Скатились они совсем бы удачно, когда бы он сам в конце их пути не вздумал направить по-своему быстро летевшие санки… Мгновенно они перевернулись, а Пушкин и Оленька – оба полетели с размаху в сугроб. В этом, конечно, была и удача: девушка вскрикнула от неожиданности, а Пушкин с налету поцеловал ее в розовую морозную щеку. И если падение было вовсе нежданным, то поцелую она как бы и не удивилась. Ничуть не таясь и без тени смущения взглянула она на него, и серые глаза ее встретились с его голубыми и на воздухе почти совсем синими. Нет, нынче она и не думала от него ускользать!

Он все глядел на нее, и, казалось, глаза его спрашивали: «Ты понимаешь?» И, кажется, Оленька его понимала.

Голова ее, запрокинутая, как бы утопала в огромной снежной подушке, и оттуда сияли глаза – радостные и покорные. Все это продолжалось лишь несколько мгновений. Тотчас же она вскочила, отряхнулась и, видя, что Александр Сергеевич не поднимается, наклонившись, схватила его за рукав и потянула на себя.

Их наверху встретили смехом и оживлением. Пушкин теперь правил и сам и прокатил всех по очереди.

Вечером он обещал быть у Осиповой, но не поехал: на весь этот день собственные его девицы им завладели. Няня была в духе и весела и сама руководила гаданьями. Впрочем, и Пушкин кое-что тоже в них понимал, он помнил «Светлану» Жуковского.

И точно: достали и сонного петуха с насеста, который долго не мог сообразить на свету, чего от него хотели, и, наконец-то различив примеченные для каждой девицы зерна пшеницы, как бы с раздумьем выбрал одно (первая выскочит замуж!), а потом уж клевал и подряд, оживившись и резво; топили и воск, глядя, какая фигурка выйдет кому на тени; и пели над тазом, покрытым двумя рушниками, коротенькие подблюдные песни, из воды вынимая колечки, сережки, кому какая песенка пропоется, – и вогнали Оленьку в краску, как прокричали живым говорком:

Зовет кот кошурку
В печурку спать.

Пушкину вышла дорога, и он был рад, а как глядели воск на тени, всех позабавил, из пальцев слагая и лебедя, и как целуются двое, и как Арина Родионовна шепчет молитвы, и монаха Иону, задирающего голову в клобуке: все эти фигурки возникали одна за другой на стене, как живые. Хотели рядиться, да куда же пойдешь? Но все ж выходили и на волю – послушать суженого у нетопленой бани.

В горнице жарко, но выбегали раздетые; так же вышел и Пушкин. Морозная ночь с высокой луною стояла на тысячу верст. Деревья, одетые в иней, попирали у подножия короткие черные тени. Снег убегал между стволов, теряясь в далекой серебряной мгле. С крыльца были слышны девичий смех, голоса. Он поглядел на светлое небо и отыскал Большую Медведицу. И вспомнился юг. Вечер и море. Звезда. Мария Раевская, смуглый подросток, спросила: какая звезда? Он стоял позади, наклонился и тихо сказал: «Мария – звезда». Она с удивлением на него обернулась, и было легкое касание его губ к прохладной щеке; было – и не было. Это осталось маленькою их тайной; и только это одно сейчас и представилось Пушкину…

Кто-то бежал со двора прямо к крыльцу. Он затаился у стенки и неожиданно, вытянув руки, обнял взбежавшую Олю Калашникову.

– Как напугали! – прошептала она ему прямо в лицо и на минуту прижалась к плечу, пока он ее целовал. – Идите, идите, простудитесь! И… няня увидит.

Няня, однако же, ничего не увидала или сделала вид, что не видит. Всех разогнал внезапный крик петуха. Он было забрался под лавку, и про него все забыли, но в положенный час он дал о себе знать. Посмеялись и разошлись.

Поздно проснувшись, няня услышала в комнате Пушкина шорох и звуки; ей показалось, что с кем-то он разговаривает. Тогда она накинула кофту и подошла к самым дверям, постояла. Голос был только его, и странный притом, неразборчивый. Не захворал ли? Няня немного подумала и тихонько посунула дверь. Не заперта. Няня вошла. Свечка была заставлена книгой, и черная голова на подушке то вправо ложилась, то влево. Тронула голову. Лоб был горяч, и дыханье из полуоткрытого рта прерывистое и знойное. «Так и есть, простудился!»

Пушкин провел беспокойную ночь. Временами он приходил в себя и, открывая глаза, видел няню.

– Как, это ты? – говорил он, как бы удивляясь, что это не кто-то другой.

Впрочем, присутствие няни заметно его успокаивало, и он покорствовал ей во всем, что бы она ни предпринимала. Насыпав горчицы в носки, она сама натягивала их ему на голые ноги, растерла грудь скипидаром и заварила сухого липового цвета. Он с жадностью выпил целый стакан и стал поспокойней.

Няня была в сильной тревоге и ушла, когда уже стало светать, обтерев полотенцем мокрый его лоб. Отдельные пряди волос пристали ко лбу, и лицо стало меньше, моложе. Она поглядела, как он сейчас тихо лежал, и ей живо припомнилось, как маленького, бывало, купала в корыте, а он брыкался ногами, и брызги мыльной воды ей летели в лицо. Издали малым привычным крестом – как бы не увидал! – перекрестила его и ушла.