Пуская мыльные пузыри

– Я же романтик, сострадающий романтик, Петр Николаевич. Таким, по красней мере, я был шесть лет назад. Когда я в первый раз увидел Нину на кушетке, лежащую, будто впав в летаргию, я подбежал к ней, пал на колени, обнял ее, проверил, дышит ли она, проверил пульс. Когда я в первый раз услышал о чувстве пустоты в ее душе, о бездонной яме, образовавшейся вдоль позвоночника, поглощающей все мысли, эмоции, жизненные силы, я был удивлен, напуган, я сделал все, что было в моих силах, сказал все слова утешения, которые смог подобрать. С годами я привык, выдумал график, превратил общение с любимой женщиной в обязанность. Эти ее печали, смотрение в одну точку на потолке, вздохи больше не трогали меня. Совсем. Они вызывали отвращение, раздражение и желание ударить ее чем-то тяжелым. Мне было стыдно. Я делал все, чтобы снова полюбить ее. Но не мог.

Возможно, я просил слишком много. Возможно, не зная других печалей, я просто не мог быть счастлив в любви. И это, если подумать, справедливо…

Я был готов терпеть ее… Я ведь понимал, Петр Николаевич, что прав, скорее всего, не я. Я понимал это. И поэтому терпел. Поэтому я утешал ее. Да, лишь по графику. Но утешал. Я ведь не бросил Нину, хотя хотел! Я содержал ее. Писал, что приводило ее в восторг. Если подумать, я не такой уж плохой человек…

Я ведь смирился. Смирился с отсутствием… гм, физической близости. Смирился с отсутствием развлечений – в «периоды» Нина отказывалась выходить из дома, а ходить без нее в кафе, театры и парки мне не позволяла совесть. Я смирился со всем этим. Но… Я – поэт в душе, хоть и прозаик в творчестве. Такие, как я, нуждаются в том, чтобы их слушали. Хотя бы иногда.

Настал момент, когда я не мог говорить с Ниной ни о чем, кроме ее страданий. Рассказать что-то веселое значило показать ей, как я развлекаюсь без нее в большом мире. Рассказать что-то интересное о работе значило указать на то, что она, бездельница, забросила свои картины. Рассказать плохие новости значило ввести ее в еще большую тоску, если такое вообще возможно.

Я не мог с ней ничем поделиться. Я оптимист, но тоже порой предаюсь грустным чувствам. Встаньте на мое место: меня мучают головные боли, я раздражаюсь, но не могу сказать ей об этом; у меня очередной творческий кризис, я не могу сказать ей об этом. Порой я плакал, сидя спиной к ней, долбя пальцами по клавишам незаправленной машинки… Только представьте себе эту картину… Так и вижу ее, нарисованную маслом, вставленную в золотую раму с маленькой табличкой: «Молодая пара».

Нервный смешок пробрал Даниила. За окном светило тусклое солнце, освещая серые улицы провинциального городка, укутанного серым дымом фабрик. Петр Николаевич не произнес ни слова.

– Знаете, – продолжил, смотря в окно, Даниил, – бабушка учила меня: «Если ты больше не чувствуешь любви к человеку, но хочешь оценить его по достоинству, представь, какой будет твоя жизнь без него. Представь, представь хорошенько, и тогда твое отношение изменится». Я представил себе жизнь без Нины и…

– Почувствовал облегчение? – догадался Петр Николаевич, хмыкнув.

– Да! Да, именно его. Я рад, что вы меня понимаете, – облегченно выдохнул Даниил. – Она была… словно паразит, злотворное насекомое, впившееся в меня зубами. Я не мог оторвать ее от себя. Она продолжала сосать мою жизненную силу, питаться ей. Когда нас кусают клещи, мы обращаемся к врачам, но что делать, когда паразит – твоя женщина?

– И что же ты сделал?

– Ничего. Она сама ослабила хватку, разжала в сердцах ядовитые клычки, и я вырвался. Я начну издалека, Петр Николаевич, надеюсь, вы не возражаете.

Тот «период» тянулся дольше обычного. Чаще всего они длились недели по две, ну, может, месяц, может – два, но тот «период» тянулся пять месяцев. Пять месяцев! Нина снова думала о смерти. Я боролся с искушением хотя бы раз, хотя бы один чертов раз, сказать: «А почему бы и нет? Раз ты так хочешь, почему нет? Вставай и прыгай, дорогуша, ты меня достала!» Но я держался – говорил заученные слова. Она обвиняла меня в том, что я ее не понимаю, что я просто не могу понять, что она испытывает. Что ж, это была правда, которую я слышал уже в тридцать восьмой раз за «период». В тот день, в четвертый день, я не выдержал. Сам не знаю, что на меня нашло. Видимо, «терпение лопнуло». Я начал собирать вещи. И она успокоилась. За минуту. Как по щелчку. Стала просить прощения, ласкаться, обнимать меня. Сложно верить в искренность человека, когда она так похожа на притворство… Я знаю, вы удивлены. Думали, я уйду прямо сейчас. Но нет, я остался. Я начал издалека.

Даниил провел пальцами по мутному от отпечатков стеклу. Нинины глаза были пустыми, бездушными, выпученными, как у рыбы. В то лето она была красивее, или так кажется. Даниил не мог вспомнить, как за пять лет менялась внешность Нины, и менялась ли она вообще, или все зависело от ее или его настроения, от падающего света, выпитого вина.