Пуская мыльные пузыри

– Да, – повторила она. Улыбнулась. – Поэтому я с большими сомнениями взялась за этот рассказ, или повесть, или даже роман – я не знаю, каким словом это описать. Ведь на достаточно небольшим количестве страниц раскрывается столько тем, столько героев, ярких, незабываемых образов, схожесть с которыми может обнаружить каждый думающий человек. Я знаю классику, великую русскую классику, но… ничего подобного не испытывала никогда. Столько боли, отчаяния, мысли и… надежды на что-то, сама не знаю на что… На то, что жизнь не бессмысленна, наверное. И нужно радоваться каждому моменту, даже если он кажется скучным и незначительным. Видеть в каждой минуте драгоценную крупицу жизни и сознания самого себя… Это… это нечто невообразимое, это невозможно описать словами! Но Клавинский смог. Я раз десять перечитывала «Обнаженную Венеру», и перечитаю снова, как только покончу с этим, – она метнула взгляд, полный презрения и брезгливости, на «Мастерскую таксидермиста».

Даниил боялся смотреть на нее, отводил взгляд на что угодно: на торчащий из-за дерева хвост спрятавшейся Бубы, на рослость сосен, на дым. Только бы не смотреть не нее. Он был не готов. С Ниной ведь все начиналось так же: она разглядела в нем талант, она, как Даниилу казалось, единственная поняла его. И чем все кончилось?

– Клавинский не писал больше ничего похожего, – с ненавистью сказал Даниил. – «Обнаженная Венера» – единственный проблеск таланта во всей черной-черной смоле его бульварного – даже «кабачного» – творчества, способного прийтись по душе только сумасшедшим или недоразвитым.

– Вы слишком строги, – мягко возразила Любочка. Мягко. Все в ней было «мягко»: и тело, и голос, и характер. – В остальном его творчестве, кончено, тоже что-то есть. Мне нравится, как Клавинский передает характер героев, их внешность. Если не искать чего-то возвышенного и не сравнивать прочитанное с «Обнаженной Венерой», то во всех «Историях жителей зловонного городка» можно найти любопытное, скрашивающее досуг.

– Даже в этом? – он ткнул пальцем в обложку «Мастерской таксидермиста». От одного несильного удара его узловатого пальца мягкость, обтянутая черной тканью и твидовым зимним пальто, взволновалась, словно «блинчики» на речной глади.

– Да, даже в этом.

– И что же, интересно, образованная женщина может счесть привлекательным в… в… этом?

На минуту она задумалась, сжав губки. Собирались тучи. «Хоть бы не моросящий», – подумала Любочка. Редкие гуляющие потихоньку начинали собираться. Мимо процокала высокими каблуками женщина в дорогом пальто, с накрашенными губами, за ней бежала маленькая коротконогая девочка лет трех, ее кудряшки-пружинки прыгали при каждом шаге. Ярко-желтый дождевик развивался на ветру. Красные резиновые сапожки недовольно семенили, мелькая друг перед другом. Левый, правый, левый, правый. Малышка была похожа на утенка, не поспевающего за важной мамой-уткой. Любочка улыбнулась, провожая взглядом девчушку.

– Например, он точно описывает поведение детей, их ужимки, привычки. Я много лет работаю с детьми, поверьте, я, как никто другой, способна оценить точность их описания… И то, что большинство из них убивают.

Даниил удивленно посмотрел на нее и расхохотался. Она присоединилась.

– Учительница? – спросил он, продолжая смеяться.

Она кивнула.

– Литературы?

– Ну не физики же, – фыркнула Любочка, вспомнила Льва Георгиевича, загрустила.

Рядом с Даниилом она впервые за два дня забыла о неудавшемся по ее вине свидании, о том, что она наговорила Льву Георгиевичу, и о том, что дома ее ждут собранные чемоданы.