Пустошь, что зовется миром

Три Саргасс жестикулировала одной рукой, приглашая Махит выйти вперед. Махит вышла, словно ее притащили на привязи – от жары у нее по-прежнему кружилась голова. Она подумала: как это переносят инородцы, насколько их это беспокоит, каковы климатические условия на их планете?.. Махит заняла место, которое сейчас казалось ей единственно правильным: встала так, чтобы Три Саргасс находилась слева от нее. Они вдвоем выстроились перед неразрешимой политической проблемой. Они – и призрак Двенадцать Азалии, словно эхо, имаго, которое никогда не будет существовать. Эта мысль оказалась сродни рыболовному крючку на губе – неожиданная, не отпускающая боль.

– Ты знаешь эту песню? – пробормотала Три Саргасс. Махит кивнула. Она довольно неплохо помнила слова. – Хорошо. Посмотрим, будет ли их рвать, когда и мы начнем производить гулкие волны.

Махит давно не пела ни с кем на пару. Поэзия была другим делом. Она могла читать, могла декламировать, но петь она не умела: не было ни привычки, ни склонности. Пение несло в себе странную интимность, неожиданную для Махит. Они должны были дышать вместе, должны были настроиться на одну частоту. Все это время инородцы смотрели на них, бесстрастно и оценивающе, а их убийственные когти спокойно висели по бокам. Их не рвало. Махит радовалась; она не хотела почувствовать прикосновения потенциально токсичного инородца к своей коже – а стояла слишком близко. Пахло от них, как от животных, и чем-то еще – сухим и растительным, такого она прежде не чувствовала.

Песня была долгой – похоронная поэма. Махит продолжала тяжело дышать, даже когда пение закончилось. Жар разрывал ее легкие, горло саднило. Она сделала глотательное движение, но слюны, чтобы смочить рот, не было.

Стоявший слева инородец произвел низкий напевный звук, каких Махит не слышала никогда прежде. Звук был металлический, машинно-плавный, как у синтезатора, но, очевидно, органический. От этого звука Махит испытала боль в груди, словно ее сердце бесконтрольно пустилось вскачь. Инородец с другой стороны подошел на два размашистых шага ближе к ним, и теперь она знала наверняка, как быстро колотится ее сердце, знакомый мгновенный приток адреналина и утробный страх. Она боялась упасть в обморок или закричать. Плечо Три Саргасс потерлось о ее плечо. Их обеих трясло.

<Прекрати. Успокойся. Если ты умрешь, то умрешь оттого, что эти ребята выпотрошат тебя, а не по какой другой причине>.

Искандр был ее бальзамом, ясным, безопасным местом в разуме, чем-то, принадлежащим ей… как и внезапный прилив дрожащего тепла, хлынувшего в ее тело. Имаго снова играл с ее эндокринной реакцией, но сейчас она испытывала благодарность за любое чувство, которое не было вызвано внешним воздействием.

Инородец прижал один из когтей к груди, аналог того, что сделала Три Саргасс. Потом показал себе за спину, хотя там не было совершенно ничего, на что можно показывать – ни тента, ни эскорта солдат. Потом он стал производить звуки. Почти осмысленные звуки, почти слова, по ощущениям Махит. Неистовые, отягощенные множеством согласных, восходящие по высоте звучания слоги, ни один из которых она не смогла бы сымитировать. Даже если бы попыталась их пропеть.

«Нужно было брать уроки пения», – подумала она и попробовала – как в самый первый раз, оказавшись в тейкскалаанском лингвистическом классе, – собственным ртом воспроизвести доносящиеся до нее незнакомые звуки.

* * *

Девять Гибискус никогда не умела ждать – поэтому-то она и стала пилотом «Осколка» в начале своей флотской службы. Пилоты «Осколков» выскакивали из боевых кораблей, поблескивающие, острые, как лезвие ножа, брызги стекла, они никогда ни мгновения не колебались и обычно до последней секунды не знали, куда и когда их пошлют. Никаких задержек, никаких усилий на подавление волнения, на то, чтобы остаться в предумышленной неопределенности до момента нанесения удара. Ей пришлось освоить этот навык. Она освоила его настолько хорошо, что стала капитаном, потом капитаном Флота, а теперь яотлеком. Но это не означало, что ей нравится такое положение дел.