Пустые дома

В нашу первую встречу они показались мне обычными людьми, которые прерывают беседу, едва заслышав скрип открывающейся двери: родители Франа сидели к нам вполоборота и напоминали супружескую пару за обсуждением списка покупок на грядущую неделю. После двух стыковочных рейсов и четырех международных ссор мы прибыли в Утреру раньше, чем тело Амары предали андалусской земле. Нагоре сидела во дворе и играла с деревянной машинкой, с которой потом будет играть Даниэль. Фран поставил чемоданы на пол и подошел к матери, чтобы ее обнять. Вблизи стало очевидно, что его отец пьет. Он сидел в кресле и не хотел вставать. Было заметно, как он потяжелел. Фран не удостоился ни улыбки, ни объятий – отец лишь похлопал его по спине. Мать Франа тем временем ушла за графином с водой и стаканами. Воцарилась тишина. Я стояла практически на пороге и сверлила взглядом Франа, который, опомнившись, представил меня родителям и сказал, что нам нужно поспать. Его родители посмотрели на меня без всякого интереса. Они сказали, что да, конечно, и, перейдя внутренний двор, мы стали подниматься в спальню. Тогда мы с Нагоре впервые пересеклись взглядами. Такая хорошая девочка, сдавленно сказал Фран. Услышав «девочка», я почуяла такой гадкий запах, будто слово могло пахнуть само по себе; тогда я припала к кашпо в отсеченном солнцем уголке двора, и меня стошнило. Знаю, что беспристрастный наблюдатель может решить, что меня вырвало от знакомства с Нагоре, точно я предвидела беду. Так мы поняли, что я беременна – чуть позже диагноз подтвердит врач.

Маковку напечет, взвизгнула мать Франа, увидев меня на террасе ее белого дома. Потом, уже более ровным тоном, она принялась рассказывать мне историю квартала: раньше этот китайский магазин был жилым домом, а вот по этой улице, что ведет на площадь, мы в детстве носились, как угорелые, чтобы вызвать побольше эха. Я ответила, что не знаю, что такое маковка. Как ты перенесла поездку? Не очень, да? Иди внутрь, тут слишком жарко. Я кивнула. Каждый день в пять вечера я слышу, как по этой улице идут дети, непонятно только, что они тут делают – до школы вроде далеко, – но знаешь, что я тебе скажу? Вроде бы отсюда не должно быть слышно, но тем не менее звук долетает. Вы уже знаете дату похорон, спросила я. А она скривилась, точно как Фран, и помотала головой. Скоро. А где Нагоре, спросила она, отмахиваясь от неминуемого прибытия трупа дочери, как от стаи приставучих мух. И ушла. Очень скоро пробило пять часов, и я услышала то самое эхо, создаваемое беготней исполненных жизни детей, – не то что Нагоре, которая ходила тихо, как мышь, и чтобы ее найти, нужно было кричать на весь дом.

Ты знаешь, что птицы разбиваются о небоскребы? Куда падают их тела, кто их собирает, спросила Нагоре Франа. Надо же, Нагоре, как интересно. Ага, но неужели они не видят, куда летят? Они что, летают с закрытыми глазами? Вряд ли, думаю, что они летят на слишком высокой скорости, чтобы вовремя остановиться. Ага, но кто их собирает? Их же должен кто-то собирать. (Я слушала их разговор сквозь тошноту.) Их собирают дворники. С черными мешками, как полицейские у нас дома? Мы с Франом переглянулись. Нет, никаких мешков и полицейских, все гораздо проще. Но все равно ведь, их собирают в мешки? Я закрыла рот рукой, чтобы меня не вырвало. Да, в мешки. Птички, наверное, плачут, когда их друзья разбиваются о небоскребы? Да, плачут, ответил Фран. Не надо было так высоко взлетать, надо было жить вечно. (Я хотела провести рукой по ее спутанным светлым волосам, но приступ рвоты заставил меня дернуться в противоположную сторону, будто Даниэль еще в зародыше был против того, чтобы мы с Нагоре сближались.)

Я не знаю, может, я беременна, сообщила я Франу на его настойчивый вопрос, все ли у меня хорошо. Фран поменялся в лице. Вернусь домой, будет видно. Его лицо показалось мне таким кислым, что у меня даже в горле запершило. Возможно, ложная тревога, сказала я, как бы извиняясь. Он старался держаться, поэтому молчал, поджав губы. Мне нужно помочь родителям с похоронами, можно тебя попросить поехать домой без меня? Теперь скривилась я: мы были как два кислых лимона с бугристой, толстой кожей, прикидывающие, как себя вести перед лицом смерти, которая, нависнув над нами, заявляла, что ничего важнее нее быть не должно.

Они думают, раз у них есть деньги, им все можно, сказала мать Франа, входя в комнату, которая хоть и была частью белого, залитого утрерским солнцем дома, всегда оставалась темной и прохладной, будто в ней хранилось что-то такое, что запрещалось выносить во двор: семья, голоса, жизнь.