Пустые дома

Они думают, раз у них есть деньги, им ничего не будет. Фран положил руку ей на плечо. Мы только что узнали, что Хави, мужа Амары, выпустят на волю до суда. Мать Франа боялась, что он сбежит. Мы даже не смогли съездить на вечер памяти, который соседки Амары организовали в ее честь. Они зажгли свечи у ее двери, украсили дом. Три девушки. Говорят, там ее показали по новостям, а тут тишина: я искала и на Первом, и на Шестом, ни слова о моей дочери. Фран попросил ее успокоиться, будто она может успокоиться по нажатию кнопки; однако, прежде чем замолчать, она выжидающе посмотрела на меня, тщетно ища в моих глазах хоть каплю сочувствия: в твоей стране тоже убивают женщин? Фран взял ее за плечо – мол, достаточно, – но я-то понимала, что безрассудство помогает ей оставаться живой. Он вывел ее из комнаты. Я глубоко вздохнула. У меня в животе рос эмбрион, я была в этом уверена, и ровно так же я была уверена в том, что не хочу, чтобы он рос. Я хотела сделать аборт, правда хотела, так что если кто и виноват в произошедшем, то только я, ведь именно я отбросила единственную здравую мысль, которая могла бы всех нас спасти. Просто так взяла и отбросила. А все ведь могло сложиться совсем иначе.

Больше двигайся. Ходи гулять. Только недолго. Без крайней необходимости лучше вообще не вставай. Даниэль рос медленно, но занимал меня всю. Я сжималась от страха перед его неминуемым появлением на свет. Как ты, спрашивали меня знакомые, а я отвечала, что ужасно. Беременность высокого риска? Любая беременность – беременность высокого риска, отвечала я, ведь кто-то же должен говорить об обратной стороне материнского счастья: риск выйти в окно, потому что нет сил; риск убить Франа за то, что на каждую мою жалобу о недомогании он отвечает пошлостью вроде «до свадьбы заживет»; риск выковырять его из себя – руками, ножом, крюком – и умереть от вины и печали.

По утрам я пила апельсиновый сок и чаще всего возвращала его обратно, прежде чем он успевал попасть в пищевод. Кто придумал, что беременность – самое счастливое время в жизни женщины? Ты же сама хотела забеременеть, говорил Фран, – потом, правда, целовал меня и добавлял, что пошутил, что это шутка такая, но я-то очень хорошо понимала, сколько в этой шутке правды. Будь проклято семя с привкусом металла, которое попало куда нужно и сделало свое дело.

Нагоре единственная не удивлялась моему унынию – она приходила обниматься, носила мне салфетки и пекла для меня печенье по рецепту Амары.

Больше двигайся, ходи гулять, это полезно для ребенка. А что полезно для меня? Меня не волновало горе в семье Франа. Я сражалась со своим собственным адом – инфантильным, дурацким, бессмысленным, но адом. Невозможно жить, когда чужой организм высасывает из тебя все соки. Еще невозможно жить, когда в тебе живут образы каких-то других женщин, это называется человеческая индивидуальность. Мы не смогли вернуться в Мексику, потому что за право перевезти Нагоре Франу пришлось судиться с родителями Хави и процесс получился весьма затяжной. Даниэль родился в Барселоне.

Помню, какая-то голливудская актриса публично попросила о помощи, потому что в твоей стране убивали женщин, сказала мне мама Франа. Ага, ответила я. Их посадили? Нет, их не посадили. То есть правосудие не свершилось? Для убийц нет правосудия, ответила я. Хави всю жизнь проведет в тюрьме, сказала она, будто пыталась саму себя убедить, что так и будет, будто зачитывала миру пока еще не вынесенный приговор. Нагоре смотрела на нас молча. Вы тоже в тюрьме, сказала я. Сама ты в тюрьме, вступилась за бабушку Нагоре. И я в тюрьме. Даниэль заплакал, и я, угнетенная собственной правотой, пошла дать ему грудь, которая набухла и болела так сильно, что у меня опять поднялась температура; впрочем, все говорили, что это нормально и скоро пройдет, и нет, никакая это не тюрьма, хотя мне было очевидно, что это именно тюрьма и ничто иное. Что меня заставило сказать такое матери Франа? Ясность ума, помутневшая со временем.