Пустые дома

Мне было так себя жаль, что я бросалась на подушку и кляла судьбу за то, что вынуждена спать в комнате без окон – руки бы этому архитектору оторвать. Жара и влажность убивали, и, когда никто не видел, я давала сдачи Даниэлю, который все время пинал меня изнутри. В этом сражении я всегда проигрывала. Нагоре шумела игрушками у окна, единственного в темной квартире, где мы проводили лето, прежде чем вернуться в Мексику; неоднократно я слышала, как она разговаривает с куклой по-каталонски, полагая, что ее никто не слышит. А Фран тем временем сражался с бюрократией, осматривая, обнюхивая и пробуя на зуб мир, в который ему нет хода. Наши досадные проблемы лишали нас значимости в их глазах и, что еще обиднее, в глазах друг друга. Уже тогда надо было понять, что чем больше себя жалеешь, тем более жалким тебя видит мир. Впрочем, внутри мы себя такими и считали.

Раздувшаяся талия, сгустки крови, испещряющие стенки моего чрева, и воспаленные от недосыпа глаза – первые дни с Даниэлем не просто не были счастьем, они были адской мукой. Замолчи, приказывала я ему одним взглядом, чтобы никто не догадался, как меня бесит существо, неспособное выжить в этом мире самостоятельно. Если во время беременности – унылой, затхлой, тяжелой – я жалела, что у меня вообще есть матка, гормоны и материнский инстинкт, то теперь засевший у меня в мозгу детский плач заставлял меня в этом буквально раскаиваться.

Рядом со мной не было человека, родного или близкого, который мог бы меня убедить, что в совершенной мной ошибке нет ничего страшного. Даниэль причинял мне дискомфорт, с которым у меня не получалось мириться. Я брала его на руки и с помощью «ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш», коими я заодно успокаивала и себя, заставляла его взять в рот сосок, но не для того, чтобы он поел, а для того, чтобы отвлекся и перестал мотать мне нервы своим невыносимым ревом. Лактация – это рефлекс матери, которая хочет задушить своего ребенка ввиду невозможности его съесть. Мы даем им грудь не столько из инстинкта, сколько из потаенного желания разделаться с потомством, пока не поздно. Непростительная ошибка в любом случае.

Мы увидели тело Амары, только когда его привезли в похоронное бюро, да и тогда не смогли подойти к нему близко. Его перенесли в какое-то особое помещение, закрытое для посетителей, поэтому мы видели гроб лишь через стекло. Точно так же разглядывают манекен в витрине. Амара – манекен. Все шло спокойно, пока не пришла семья Хави – тогда все забегали, захлопали дверьми, зашептались. Мать Франа застыла возле витрины как истукан, будто защищала тело Амары от повторного нападения. Потом кто-то что-то крикнул, и мать Хави попыталась оправдаться: но я ведь тоже ее любила! Нагоре и моя внучка тоже, я не воспитывала убийцу! Ах, если бы. Нам всем известно, что именно мать в ответе за существо, которое она вскормила в своем брюхе. (Что может получиться из создания, которое ради выживания вынуждено питаться телом другого человека?) Смерть твоей дочери – потеря и для меня, крикнула мать Хави матери Франа, прошу тебя, прости меня! Но мать Франа так и не сдвинулась с места, а только сжимала пальцы и повторяла: нет, нет, нет…

Одна мать виновата в том, что родила убийцу, вторая – в том, что ее дочь умерла, и голос, который смог в миг избавить их от чувства вины, чтобы оно тут же накатило снова, принадлежал Нагоре: мама, я люблю тебя! И обеих бабушек, виноватых и в каждой слезинке, пролитой в этом похоронном зале, и в судьбе манекена по имени Амара, олицетворявшего в некотором смысле всех преждевременно умерших женщин, задушили слезы.

Мужчины, в свою очередь, постепенно перестали обращать на женщин внимание. Их пререкания, крики, толкотня и топот на парковке, где они спешили завести машины, чтобы оставить позади этот бабий переполох, были громче любых слез. Мужчины всегда будут звучать громче и убедительнее женского плача.

Хави и его преступление; Фран, который держится, потому что надо держаться, – и ничего, что перед ним лежит труп его сестры; и их отец, уже слишком старый, чтобы вступать в перебранку, но еще достаточно сильный, чтобы притянуть Нагоре к себе и не дать бабушке со стороны отца с ней попрощаться. Все, все они болтали без умолку и ничего не слышали, кроме собственных голосов, а мы молча переглядывались, отупевшие и сбитые с толку, потому что таков женский удел: мы, как пустые дома, впускаем в себя жизнь или смерть, но в конечном счете все равно остаемся пустыми.