Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Придя, Амор решил начать с кофе. Жуткого, гадкого, недозрелого и пережаренного, и даже его нужно было экономить. О том, чтобы епископат заботился о благополучии чокнутого священника в такой глуши, думать не приходилось. В то, что у людей достаточно средств, чтобы на их пожертвования можно было жить Амору и хотя бы как-то поддерживать жизнь в приюте, тоже верить не получалось. Но законы гостеприимства еще никто не отменял, и Амор протирал медный кофейничек, сыпал в ситечко молотый кофе, зажигал плитку, расставлял чашки, а между прочим интересовался у старосты, как поживает его семья, родственники и знакомые. Тот – отвечал после заминки, но с таким жаром, что Амор с трудом сдерживал непроизвольную улыбку. Староста явно думал о чем угодно, кроме них, ответы на простые вопросы Амора находил с трудом, а на это накладывалось почти мистическое почтение к священнику и, наверное, осознание, что священника-то у них больше не будет.

Наконец кофе был готов; Амор уселся на табуретку, склонил голову к плечу и улыбнулся старосте, который отчего-то заволновался еще больше, словно его поймали на горячем. Амор чуть ближе пододвинул ему чашку и сделал приглашающий жест рукой.

– Должен признать, что мне всегда нравился кофе, который выращивали Вассва и его семья, – праздно говорил Амор. – У них просто талант, и деревья растут у них куда лучше, чем в других местах.

Староста яростно кивал головой и метался взглядом от стены к стене. Он отчего-то боялся смотреть на Амора – непонятно, необъяснимо даже. Едва ли он хочет просить его остаться. Что еще?

После нескольких минут пустопорожней болтовни Амор сказал:

– Мы отслужим завтра рано утром. Я постараюсь начать службу еще до рассвета, чтобы у людей не был нарушен рабочий график. Мне очень жаль, что я не смог дотянуть до воскресенья, было бы куда правильней служить в этот святой день и неторопливо. Но даже мне, глупцу и слепцу, очевидно, что я становлюсь бременем для вас. Мне очень жаль, что я вынужденно затянул свое гостеприимство, дорогой Катлего. Я хотел облегчить жизнь вам и вашим землякам, а превратился в обузу. Простите меня, дорогой брат.

Староста бормотал что-то невнятное, чуть оживился, принявшись убеждать Амора, что все отлично, просто прекрасно, и жители деревни ничего не имеют против, что они готовы и дальше заботиться о нем.

– Обо мне одном – так ведь? – улыбнулся Амор.

Он удивлялся себе: сколько людей уже сказали ему, что в местечко, в котором Амор осел, становится все жарче, и для него – именно для него – все опасней, сколько всякой дряни Амор навидался и наслышался, а улыбаться ему оказывалось легко. Староста подозрительно смотрел на Амора, словно улыбка вызывала у него все больше опасений за душевное здоровье их священника. Но, кажется, эти мысли были для него слишком сложными и мудреными, а насущные дела – вот они, и о них нужно было говорить.

И они говорили. Кто будет присматривать за домом – не все же время будет твориться это не пойми что в центре (ни Амор, ни староста не рисковали как-то обозначать это, кроме как паузами, вороватыми взглядами, нервно сжатыми губами), что делать с церковью.

– Использовать под те нужды, которые окажутся самыми злободневными, – решительно говорил Амор.

– Но ведь дом Всевышнего… – мямлил староста.

– Дом Всевышнего – вся вселенная, от халупки в медвежьем углу Всевышнему не убудет. Я отдам вам на хранение ритуальные принадлежности, и будет. Ничего хорошего в том, чтобы упрямо хлопотать о здании для ритуала, когда дети Всевышнего нуждаются в угле, нет.

– Это совсем не обязательно, – шел на попятный староста. – Но наверное, вы правы, святой отец.

И Амор снова улыбался, искренне надеясь, что его улыбка не покажется собеседнику печальной.

Когда они заговорили о пустяках, вроде отвратительно сухой погоды, циклонов-антициклонов, о том, что двоюродный внук старосты категорически отказывается учиться, хотя и неглупый мальчишка –«а мог бы и чиновником стать», – Амор перевел дух. Как выяснялось, ему было тяжело расставаться с ними – со старостой, с тетушкой Николь, которая уже второй раз прошла по улице мимо дома, причем каждый раз ей припирало именно напротив их окон замирать и начинать громкое, зычное, энергичное воспитание чьих-то пострелят, с теми, кто помогал Амору в церкви, кто косо смотрел на него, кто приводил своих детей к отцу Амору в воскресную школу, а потом жадно выпытывал, хорош ли был отпрыск, есть ли у него способности. Само место тоже стало родным отцу Амору. Бесчисленные тропинки, пруды и колодцы – рощицы, поля – небо, горы далеко-далеко на горизонте. А он едва ли вернется сюда. Епископ может за здорово живешь решить, что отцу Амору не помешает принять другой приход. Или просто оказаться одним из священников в какой-нибудь огромной церкви, вечно на вторых-третьих ролях, ни за что не ответственым, никому не приносящим пользы.

Староста начал прощаться – раз потряс Амору руку, посмотрел на улицу, еще раз ухватился за руку, еще раз ее потряс, прижал к ладони левой рукой и сжался, и заглянул Амору в лицо круглыми беспокойными глазами.