Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Солнце палило так, что воздух дрожал перед ними. Подошвы ног трескались и кровоточили. Губы болели, когда трещины на них заливал соленый пот. Амор не удивился, увидев, когда отошел в сторону, чтобы помочиться, на внутренней стороне бедер гнойники. Что творилось на спине, он не хотел думать – не было времени, не хватало сил. Во что превратилась кожа на лице, он тоже не задумывался: очевидно, в пережженную, потрескавшуюся кирзу. Иногда взгляд привлекали собственные руки, и Амор пытался вспомнить, как они выглядели, когда были чистыми, – тщетно. Он шел, останавливался, включал комм, сверялся с картой. Однажды – включил и долго стоял, чтобы вспомнить, зачем сделал это. Комм сообщал ему дату, день недели, время, и Амор думал: что это за цифры? Зачем они?

Они натыкались на останки людей. Оставляли позади то, что вскоре превратится в останки. Встречали – живых: пока еще живых, вопреки всему – живых.

Берт Франк отправился в один миротворческий лагерь, во второй, сделал еще одну серию репортажей, отослал ее своему куратору, вернулся в Йоханнесбург, чтобы провести немного времени с Горреном, и готовился отбыть в Европу. Его хотели видеть журналисты; уже были назначены даты интервью, Берт получил список тем, на которые его хотели расспросить. Горрен только ухмылялся, слушая его недоумение.

– Ты только представь, как давно в старушке-Европе не случалось ничего трагического. Старая кровь не бурлит, а тихо булькает, старым костям холодно, так что погреться у горячего пламени ей очень приятно, – ухмылялся он, – пусть даже это пламя – отраженное.

– В кривом зеркале? – огрызался Берт.

– Пусть так. Пламени все равно. А у зеркала всяко безопасней. Тебе не кажется?

– Безопасней? – скептически спрашивал Берт.

– Ах, разумеется, я говорю с великим и ужасным тайным агентом Бертом Франком, – Горрен склабился, а глаза его следили за Бертом внимательно, поблескивали недобро. Или, возможно, Берт видел слишком много, слышал самые разные вещи обо всех и всяком, и поэтому недоверие ко всему роду человеческому переносится и на Горрена. Все-таки работать с ним – на него – было куда комфортней, если не думать о его мотивах, целях, установках, иными словами, о том, что Берт представлял с большим трудом. Горрен Даг был – предпочитал оставаться – вещью в себе. С другой стороны, он был совершенно надежен: что бы Берт ни просил у него, Горрен обеспечивал; он, казалось, знал всех людей и везде и предупреждал Берта о возможных осложнениях. Он же прикрывал Берта в случае необходимости. Правда, не дурак был сослать его куда-нибудь в горячую точку, а на недовольное бурчание беспечно пожимал плечами и говорил: «Помилуй, опасно, разумеется. А ты закрой глаза и думай о банковском счете».

На язвительные реплики Горрена Берт привычно реагировал утомленным вздохом.

– Брось, – морщился он. – Тебя послушать, так тебе моя слава претит.

– Напротив. Твоя слава отлично монетизируется, должен признать.

Недобрый блеск в его глазах менялся на удовлетворенный, Горрен охотно рассказывал, чем занимался, с кем связывался, какие комбинации осуществил, какие только собирается, подшучивал над Бертом, а попутно ненавязчиво советовал, какую информацию стоит выудить у Иво Ленартса, а какую сообщить ему.

– Хотя я не удивлюсь, если этого гибкохребетного чутка подвинут, а ты будешь встречаться с людьми классом куда повыше, – задумчиво говорил Горрен.

– Чушь какая, – отмахивался Берт. – Не такого высокого я полета птица. Или ты предполагаешь, что у лигейских чиновников нет своих ушей и глаз здесь?

– Отчего же. Я уверен, что они обеспечены этим добром на две жизни и еще на чуть-чуть. Более того, я совершенно уверен, что и твои сведения им постольку постольку. Ничего интересного ты наверняка не сообщишь. Краткосрочные и среднесрочные прогнозы, даже если их разрабатывать на основании объективных данных вроде изучения соцсетей, могут оказаться более объективными. Твоя ценность в другом, приятель. – И Горрен улыбался и тянулся, чтобы коснуться его руки. Берт хмурился, чувствуя задницей, что этот скользкий Даг готовится сказать очередную гадость, на которые был ох как горазд. Берт был уверен, практически никогда не ошибался, предполагая, что Горрен жить не может без двусмысленностей и того, чтобы ходить по грани, – и не мог не испытывать к нему симпатии. Приятельской, вполне себе инертной, основанной на привычке и настойчивой склонности собственной натуры к постоянству – как же, столько знакомы, столько проектов осуществили, к стольким кормушкам вместе подобрались, к чему-то такое постоянство да обязывает.

– Угу. И сейчас ты скажешь, что моя ценность во влиянии на общественные настроения, – закатывал глаза Берт.